Поэтому птица в неволе поет - Майя Анджелу
Проще было бы посмотреть на нее сквозь тюль, но вместо этого я опустила глаза на застывшее лицо – оно оказалось неожиданно пустым и злобным. Ему ведомы были тайны, которых я знать не хотела. Щеки ввалились до самых ушей, старательный гример накрасил черные губы. Запах тления был сладковатым, неотвязным. Он отчаянно цеплялся за жизнь, в этом были и алчность, и ненависть. При этом он завораживал. Я хотела уйти, но ботинки будто приросли к полу, пришлось ухватиться за обе стороны гроба, чтобы не упасть. Неожиданный затор в движущейся цепочке привел к тому, что дети навалились друг на друга, сердитое перешептывание долетело до моего слуха.
– Продвигайся, сестра, продвигайся, – понукала Мамуля. Голос ее дернул ниточки моей воли, кто-то пихнул меня сзади – я высвободилась.
В тот самый миг я подчинилась безысходности смерти. Перемены, которые она сумела произвести в миссис Тейлор, доказывали, что сопротивляться ее воле бессмысленно. Пронзительный голос усопшей, некогда раскалывавший воздух над Лавкой, умолк навеки, пухлое шоколадное лицо будто сдулось, сплющилось, точно коровья лепешка.
Запряженный лошадьми катафалк проследовал на кладбище, и всю дорогу туда я вела беседу с ангелами смерти, задавая им вопросы по поводу выбора времени, места, человека.
Впервые погребальная церемония приобрела для меня осмысленность.
«Пепел к пеплу, прах ко праху». Миссис Тейлор, безусловно, возвращалась в землю, из которой пришла. Я заключила, что на фоне белого атласа внутри бархатного гроба лицом она выглядела точно куколка, вылепленная из грязи. Куколка, которой наделенные воображением дети придали форму в дождливый денек – а теперь она того гляди снова превратится в комок земли.
Эта тягостная церемония вспомнилась мне с такой отчетливостью, что я изумилась, когда подняла глаза и увидела, что Мамуля и дядя Вилли сидят у печки и едят. Они не смешались, не заколебались – как будто бы знали, что человек не может не сказать того, что сказать должен. Вот только я не хотела ничего такого слышать, и ветер, пошедший мне в единомышленники, угрожал мелии возле задней двери.
– Вчера вечером я помолился да и лег в постель. В ту самую, понятное дело, на которой она умерла.
Ну чего бы ему не заткнуться. Мамуля произнесла:
– Сестра, сядь и доешь суп. Вечер нынче студеный, нужно похлебать горячего. Продолжайте, брат Тейлор, прошу вас.
Я устроилась как можно ближе к Бейли.
– Ну, и тут говорит мне что-то, чтобы я открыл глаза.
– Какое еще что-то? – уточнила Мамуля, не положив ложки.
– Да уж, сэр, – вступил и дядя Вилли, – что-то – оно бывает как плохое, так и хорошее.
– Да я и сам точно не понял, а потому решил, что глаза-то лучше открою, потому как оно могло быть – ну, и то и другое. Открыл – и тут же вижу крошечного ангелочка. Толстенького, что твой поросеночек, глазки смеются – этакие голубые-голубые.
Дядя Вилли переспросил:
– Ангелочка?
– Его самого, сэр, и он как расхохочется мне в лицо. А потом он простонал, длинно так: «А-а-а-ах». Ну, как вы сама сказали, сестра Хендерсон, мы с ней сорок с лишним лет вместе прожили. Уж я-то голос Флориды знаю. Я тогда не испугался. Позвал: «Флорида?» Тут ангелочек рассмеялся еще веселее и застонал еще громче.
Я поставила тарелку и придвинулась еще ближе к Бейли. Миссис Тейлор была ужасно милая – все время улыбалась, никогда не теряла терпения. Единственное, что меня смущало и злило, когда она приходила в Лавку, – это ее голос. Она, как все почти глухие люди, разве что не кричала, сама с трудом слыша, что говорит, и втайне надеясь, что и слушатели ответят ей тем же. Но так было при жизни. При мысли о том, что тот же голос звучит из могилы и доносится с вершины холма, от самого кладбища, и зависает у меня над головой, волосы у меня встали дыбом.
– Вот так вот, сэр. – Мистер Тейлор смотрел на печку, красные отсветы падали ему на лицо. Казалось, в голове у него бушует пожар. – Первым делом я позвал: «Флорида, Флорида. Чего тебе надо-то?» А этот ангел-дьяволенок давай дальше хохотать – хоть оглохни. – Мистер Тейлор попробовал рассмеяться, но удалось ему лишь состроить испуганную гримасу. – «А надо мне…» Вот тут она и сказала «А надо мне». – Голос его звучал, точно порыв ветра, страдающего бронхиальной пневмонией. Он прогудел: – «А надо мне ребе-еночка».
Мы с Бейли хором осели на пол, где гулял сквозняк.
Мамуля произнесла:
– Право же, брат Тейлор, вам все это приснилось. Верно ведь небось говорят, что, когда тебя перед сном какая мысль одолевает…
– Ох, нет, мэм, сестра Хендерсон, сна у меня не было ни в одном глазу – как вон сейчас.
– А увидеть ее вам удалось? – Выражение лица дяди Вилли стало задумчивым.
– Нет, Вилли, видал-то я только этого толстенького беленького ангелочка. А вот голос ни с чем не перепутаешь… «Надо мне ребеночка».
Студеный сквозняк заледенил мне ступни и спину, а спектакль мистера Тейлора захолодил кровь.
Мамуля сказала:
– Сестра, ступай принеси длинную вилку – вытаскивать картофелины.
– Мэм?
Неужели она действительно имеет в виду длинную вилку, которая висит на стене за кухонной плитой – на страшном расстоянии в миллион миль отсюда?
– Ступай, говорю, принеси вилку. Картофель подгорает.
Я выпростала ноги из тенет страха и едва не наткнулась на печку. Мамуля сказала:
– Этот ребенок даже об узор на ковре спотыкается. Продолжайте, брат Тейлор. Она еще чего сказала?
Знать, сказала или нет, мне не хотелось, но еще страшнее было выйти из освещенной комнаты, где вокруг приветливого огонька сидело все мое семейство.
– Ну, она «А-а-а-ах» еще несколько раз сказала, а потом ангелочек пошел прочь по потолку. А меня чуть кондрашка от страха не хватила.
Я добралась до безлюдного океана тьмы. Выбирать особо не приходилось. Я знала, какой мукой будет пробираться сквозь плотный мрак в спальне у дяди Вилли, но все лучше, чем оставаться и слушать дальше такую-то жуть. Кроме того, нет ничего хуже, чем разозлить Мамулю. Когда она бывала мной недовольна, она заставляла меня спать на краю постели, а в эту ночь – это я знала точно – мне нужно будет пристроиться у нее под боком.
Нога шагнула во тьму, и ощущение оторванности от мира едва не ввергло меня в панику. В голову пришла мысль, что я, наверное, никогда больше не
