Судьба по-русски - Евгений Семенович Матвеев
Кручу в руках бумажку и размышляю над словами: «предать» – не может, ей природой этого не дано. «Глупые» – нет, не согласен! Хотеть делать людям добро никогда глупостью не считалось. «Наивные» – не скрою – это есть. Наивность для артиста – благо, качество бесценное. А для политика? Боюсь, политиканы забодают… Не погубить бы в «драке» артистку. Хотя, кто знает!
Родилась она под «салют» бомбовых, снарядных, минных взрывов. Малюткой, на последнем плоту вывезли ее из пылающего огнем Сталинграда!.. Бой у нее в крови!..
Песня слышится…
Что бы я ни начинал обдумывать – новую роль или фильм, – еще толком не зная, как буду играть или ставить, а характер музыки, мелодика, лейтмотив будущей работы уже рождались во мне. Я не слышал их – если бы слышал, то спел бы, и дело с концом. Нет, я внутренне чувствовал интонационный настрой роли, картины. Именно чувствовал, ощущал мелодическое направление в том хаосе звуков, интонаций, даже голосов, которые постоянно бродят во мне.
Самое удивительное, что я не знаю сам, как это рождается, почему появляется неизвестно откуда. Например, если дело касалось роли, я слышал себя тем или иным инструментом: то я виолончель, то я труба, гармошка или балалайка – в зависимости от характера роли… Когда предстояло ставить фильм, то его звучание рождалось во мне раньше, чем другие компоненты картины, раньше, чем образный ряд.
Для меня музыка в произведении – не приложение, не виньетка, не украшение, она – душа! Она – активно действующее лицо. Она говорит, когда персонажи молчат. Она – гармония, ритм фильма. И потом я, уже как режиссер, исходил из этого: выстраивал сцены, диалоги, накладывал их на воображаемую музыку, слыша ее всплески или замирания…
Если бы я имел музыкальное образование, мне было бы легче – я бы просто записывал то, что звучит во мне, волнует, будоражит… Но тогда бы я был не режиссером, а композитором…
Мне так хотелось узнать, а как же сами композиторы слышат то, что потом превращается у них в музыкальное произведение. И вот однажды такой случай представился. Году в 1965-м оказался я в Ростове-на-Дону в одно время с нашим великим песенником Василием Павловичем Соловьевым-Седым. Мы шли по улице, разговаривали, и я спросил:
– Василий Павлович! А как пришла к вам эта мелодия? – И напел: «…Песня слышится и не слышится в эти тихие вечера…»
– Черт его знает… Услышал, – ответил он просто.
В это время нас обгонял трамвай.
– Ты что сейчас слышишь? – обратился ко мне композитор.
– Стук колес, звонок, – ответил я, озадаченный вопросом.
– Вот видишь, как мало… – Василий Павлович не договорил и на какой-то миг ушел в себя. Потом, выщелкивая большим и средним пальцами ритм, напел: «Ди-ди, ди-ди, та-та-та, та-та-та…»
Получилась прелестная мелодия. Конечно, она тут же пропала в шуме ростовской улицы. Но композитор услышал ее даже в совсем не музыкальных звуках, которые издавал проходящий мимо нас трамвай… Услышал, напел и тут же забыл. Василий Павлович как бы преподал мне урок: «Учись слушать окружающий тебя мир». А я тогда с сожалением подумал: «Господи, если бы я умел записывать все, что слышу вокруг и внутри себя! Я бы и напетую только что мелодию записал бы…»
Вот почему в моей работе мне так нужен композитор, которому я мог бы объяснить то, что звучит во мне, тот «хаос», а на самом деле – мое мелодическое представление о роли или фильме… И это очень трудно – объяснить то, что я хочу.
Из письма М. П. Мусоргского: «…если звуковое выражение человеческой мысли и чувства простым говором верно воспроизведено у меня в музыке и это музыкально-художественно, то дело в шляпе».
Магическое «простым говором» – самое, на мой взгляд, сложное в искусстве. «Простым» – вовсе не значит облегченным, простецким, а вот «говором» – значит народным, то есть доступным широким массам слушателей, зрителей. Такое звучание музыки – часть меня самого, так как родился я и рос в окружении народной музыки, народных песен.
И вот когда я начинал очередной фильм, передо мной встал непростой вопрос: кому из композиторов довериться? Кому я могу сказать: «На, возьми собранные в моей душе пока еще неясные мне самому интонации, услышанное мною пенье птиц, шелест трав, журчание ручейков… Возьми и выстрой в ряд, облеки в гармонию, в мелодию и отдай взятое от меня, но сочиненное тобой в мой фильм».
Таким композитором стал для меня Евгений Николаевич Птичкин. Не знаю, ходил ли он, как я, в детстве босиком по земле или нет, но уверен, что чувствовал он ее всем своим существом. Я понял, что Птичкин – мой композитор.
Это совсем не значит, что работалось нам всегда легко, как было, например, с песней «Сладка ягода» к «Любви земной»: вечером я нагрузил Птичкина своим «хаосом», а в пять утра он мне ее уже спел по телефону. Через неделю-две она уже пелась везде и всюду.
Кстати, из-за этого мы с ним крепко поссорились. Представьте себе: фильм еще не снят, а песня уже звучит во всех ресторанах, ее горланят пьяными голосами в застольях…
– Как могло такое случиться, Женя? – неистовствовал я.
– Понимаешь… Ольга Воронец попросила у меня разрешения исполнить эту песню один раз по радио… Понимаешь – один раз… Ну и…
– А ты понимаешь, что фильм выйдет уже со старой, затертой песней?!! – не унимался я.
Так, кстати, и случилось. Песня «вышла в люди» раньше фильма и без имен авторов – Роберта Рождественского и Евгения Птичкина. А может, именно в этом и счастье ее создателей?! Песня-то стала народной…
Гораздо труднее работалось нам с Евгением Птичкиным, когда пришел черед фильма «Судьба» – продолжения «Любви земной»…
Роберт Рождественский прочел сценарий, позвонил мне:
– С-слушай, с-старик, драматургия волнует – фактура по-народному крепкая. Но… Хоть убей, не могу понять – где и зачем нужна песня… Надо встретиться…
С Евгением Птичкиным мы поехали к Рождественскому – на дачу, в Переделкино. Уселись втроем в тени развесистой яблони за стол, сервированный милой женой поэта Аллочкой для чаепития, – самовар, чашки…
Композитор вытащил из портфеля бутылку «Столичной». Осторожно поглядывая на крыльцо дома, торопливо наполнил чайные чашки… И тут как тут – Алла с тортом…
– Это так, для маленького вдохновения, – заискивающе объяснял
