Серена Витале - Тайна Дантеса, или Пуговица Пушкина
Несколько критических часов прошло после того, как Соллогуб оставил дом на Мойке. Что делал Пушкин в полдень 4 ноября 1836 года, в день, который стал началом его пути к смерти? Он искал помощи или совета? Если так, от кого? Соболевского не было в городе, он был в отъезде. Смирновы также были далеко, в Баден-Бадене. А многие люди, чувствующие теплую привязанность к нему, не были близки ему по духу. Хитрово немедленно написала ему о письме, которое она получила: «Для меня это настоящий позор, уверяю вас, что я вся в слезах – мне казалось, что я достаточно сделала добра в жизни, чтобы не быть впутанной в столь ужасную клевету! На коленях прошу вас не говорить никому об этом глупом происшествии. Я поражена, что у меня нашелся столь жестокий враг. Что до вашей жены, дорогой Пушкин, то она ангел, и на нее напали лишь для того, чтобы заставить меня сыграть роль посредника и этим ранить меня в самое сердце». «Для меня», «заставить меня», ее враги – бред истеричной самовлюбленной женщины, которая, конечно, не могла утешить поэта. Пушкин был прав: «Да здравствуют гризетки!» Кажется наиболее вероятным, что он провел этот ужасный день один в своем кабинете, один со своими подозрениями, гневом, жаждой мести. Затем – мы можем предположить – он решил поговорить со своим «ангелом», длинный, агонизирующий разговор, в течение которого он обнаружил много такого, о чем не знал раньше. В этот момент он решил бросить вызов Жоржу Дантесу. К тому времени в Петербурге уже несколько часов как стемнело.
Летопись поединков в России не помнит случая, чтобы сатисфакции требовали по анонимным письмам, но это едва ли было единственным нарушением Пушкиным ритуалов и традиций. Удивительно другое: поединок с Дантесом серьезно скомпрометировал бы жену Пушкина, ведь общество, не знающее о дипломах, будет гудеть, посыплются обычные перлы чешущих языки – нет дыма без огня. Тогда поступки гораздо более серьезные, чем чрезмерно навязчивое ухаживание, были бы приписаны поклоннику Натальи Николаевны. Но Пушкин, закаленный знаток «шепота, хохотни глупцов», человек, сведущий в законах «пустого света», так или иначе проглядел это. Вместо этого преобладающими чувствами были гнев и боль, острое чувство оскорбленной гордости и чести, ярость. Они возобладали и заглушили голос рассудка и здравого смысла. Как мы знаем, поэт не отличался ни тем ни другим.
Лиза в городе жила,С дочкой Долинькой,Лиза в городе слылаЛизой голенькой.Нынче Лиза en galaУ австрийского посла,Не по-прежнему мила,Но по-прежнему гола.
Подозреваемые
ВыпадВ заключительных строчках «Notice sur Pouschkin» («Заметки о Пушкине») мы читаем: «По поводу этих анонимных писем существует два мнения. Наиболее пользующееся доверием общества указывает на О —». На сей раз сомнений нет: «О» означает «Ouvarov», то есть Уваров, одно из важнейших имен в России девятнадцатого века, которое уже появлялось в «Заметке» в традиционной французской транслитерации.
Особняк графа и графини Шереметевых чудесным образом поднялся из вод на заре рождения Петербурга, вскоре после того, как приток Невы, «небольшую реку без названия», окрестили Фонтанкой. В 1830-х годах великолепная резиденция принадлежала Дмитрию Николаевичу Шереметеву, все еще молодому и единственному владельцу 600 000 десятин земли (приблизительно 1 627 000 акров) и пары сотен тысяч крепостных. В один печальный день осенью 1835 года женское население столицы было ошеломлено новостью, что Шереметев, самый завидный жених России, сражен серьезной болезнью в его имении в Воронеже. Толпа слуг зажгла свечи и отслужила молебен, чтобы Бог возвратил им их хозяина. Но с Юга пришла печальная весть: дни графа Дмитрия были сочтены, смерти ждали в любой момент, единственное, что можно было сделать, – молиться о его душе. Министр народного просвещения, Сергей Семенович Уваров, охваченный лихорадочным беспокойством, интриговал и дергал за ниточки, чтобы дворец русского креза был под замком; связанный родственными узами через свою супругу с умирающим, он жаждал невероятного богатства, содержащегося в особняке на Фонтанке и был полон решимости оттеснить других, менее авантюрных наследников. Когда Комитет министров обсуждал неизбежную кончину Шереметева, один из членов приписал ее особенно серьезному случаю «скарлатинной лихорадки». В этот момент граф Литта повернулся к Уварову и прогремел: «А у вас, Сергей Семенович, серьезный случай лихорадки нетерпения!» Все это произошло, как говорят, осенью 1835 года, к этому времени тихая дуэль между Пушкиным и Уваровым – маневры и туше, касания и царапины – длилась в течение нескольких лет.
Теоретик печально известной триады «православие, самодержавие, народность»1, апостол новой культуры, которая должна была стать защитой от так называемых «европейских идей», поборник ультрапатриотических реформ, предназначенных превратить университеты в оранжереи, взращивающие послушных рабов, Уваров был отпрыском хорошего рода, для которого в конце восемнадцатого столетия настали тяжелые времена. Его отец, Семен Федорович, смог вернуть часть потерянного фамильного блеска как отважный воин и доблестный любовник Екатерины II в период междуцарствия между ее двумя фаворитами – Александром Ланским и Александром Дмитриевым-Мамоновым. Какое-то время он также пользовался покровительством князя Потемкина и провел много вечеров, развлекая светлейшего игрой на бандуре, древнем струнном инструменте, которым он мастерски владел, оживляя свои концерты бешеными выходами вприсядку: низко присев на корточки, скрестив руки, выбрасывая ноги. Освобожденный от обязательств в спальне императрицы, он был щедро вознагражден (хотя не столь щедро, как одаривала Екатерина Великая других ветеранов будуара), Уваров стал командиром гренадерского полка и женился на Головиной. По Петербургу ходил слух, что приданое его жены включало и существенный капитал, и будущего ребенка, зачатого от князя Степана Апраксина. Ребенком был Сергей, который вскоре после появления на свет стал сиротой: его законный отец заболел во время шведской кампании и впоследствии умер. Получив превосходное образование от частных наставников, молодой Сергей активно начал дипломатическую карьеру. В 1807 году он был прикомандирован к русскому посольству в Вене, где продолжил свои занятия, переписываясь с Гёте, Шеллингом и братьями Гумбольдт, и стал другом и доверенным лицом (неверным, как позже выяснилось) мадам де Сталь. После трех лет пребывания в австрийской столице он оставил дипломатическую службу и возвратился в Россию, чтобы позаботиться о наследстве, основательно растранжиренном мотовством и безалаберностью его матери. Скоро он связал себя узами с графиней Екатериной Разумовской, женщиной старше себя, но со значительным приданым и хорошо устроенным отцом: новый министр народного просвещения еще до свадьбы назначил, будущего зятя попечителем Петербургского учебного округа. Успешно избежав кошмара бедности, Сергей Семенович Уваров смог спокойно посвятить себя исследованиям. Он был эрудитом и уважал ученость, античную классику, хотя некоторые подозревали его в бесцеремонных заимствованиях из работ, изданных за границей. Но он интересовался не только богами и мифами: он был также среди основателей «Арзамаса», неофициального литературного объединения, чья преданность Карамзину и отход от традиционализма объединили Жуковского, Батюшкова, А. Тургенева, Вяземского и совсем юного Пушкина. Он также имел репутацию новатора в политике. В 1818 году он был избран президентом
