Патти Смит - Просто дети
Его взял под свое крыло шотландский кинорежиссер Дональд Кеммел. Кеммел находился в самом центре этого созвездия лондонской богемы: он и Николас Роуг только что сняли фильм “Представление”, где сыграл Мик Джаггер. Дэвид, топ-модель из “Бойз инкорпорейтед”, был абсолютно уверен в себе и никому не давал спуску. Когда его упрекали – мол, он наживается на своей красоте, Дэвид парировал: “Я лично – нет. А вот другие на моей красоте наживаются”.
Дэвид делил свое время между Лондоном и Парижем, а в начале мая вернулся в Нью-Йорк. Остановился у Динь-Динь в “Лондон-террас”, и она охотно всех нас перезнакомила. Дэвид был обаятельный человек. Он уважительно отнесся к тому, что Роберт и я – пара. Он обожал бывать у нас в мастерской. Называл ее “ваша фабрика искусства”. Смотрел на наши работы с искренним восторгом.
С появлением Дэвида рассеялись тучи, тяготевшие над нашей жизнью. Роберту было приятно общаться с Дэвидом, он радовался, что Дэвид высоко ценит его работы. Именно Дэвид раздобыл для Роберта один из первых заказов. Нужно было сделать разворот для “Эсквайра” – портреты Зельды и Скотта Фитцджеральд. Роберт изобразил их с глазами, замазанными краской. Гонорар составил триста долларов; Роберт еще ни разу не получал столько денег зараз.
У Дэвида была машина, белый “корвер” с красной обивкой. Как-то он повез нас кататься вокруг Центрального парка. Мы с Робертом впервые вместе ехали на автомобиле, если не считать такси или машины моего папы, который подвозил нас в Нью-Джерси от автовокзала. Дэвид был не то чтобы богач, но уж зажиточнее Роберта. Он помогал нам тактично и великодушно: если вел Роберта в ресторан, сам оплачивал счет, а Роберт дарил ему ожерелья и маленькие рисунки. Совершенно естественно, что Дэвида и Роберта потянуло друг к другу. Дэвид ввел Роберта в свой мир, в общество, где Роберт вскоре стал своим.
Они проводили вместе все больше времени. Я наблюдала, как Роберт собирался – точно джентльмен на охоту. Продумывал все детали. Цветной носовой платок: сложить и засунуть в задний карман. Браслет. Жилет. Причесаться – это вообще длительная процедура, медлительная, методичная. Он знал, что мне нравится, когда его волосы слегка растрепаны, а я знала, что не ради меня он укрощает свои кудри.
Роберт начал вести светскую жизнь и просто-таки расцвел. Он знакомился с людьми, вхожими на “Фабрику”, подружился с поэтом Джерардом Малангой. Джерард выходил на сцену с The Velvet Underground: танцевал и орудовал хлыстом. Роберта он водил по местам вроде секс-шопа “Сундук наслаждений”. Приглашал в один из самых изысканных литературных салонов города. Роберт настоял, чтобы я сходила на одно из собраний – оно проводилось в жилом комплексе “Дакота” в квартире Чарльза Генри Форда, редактора журнала “Вью”, который впервые познакомил Америку с сюрреализмом.
В салоне мне показалось, будто я на воскресном обеде в гостях у родственников. Поэты по очереди читали бесконечные стихотворения, а я спрашивала себя: “Неужели Форд в глубине души не жаждет вернуться в салоны своей молодости, где царила Гертруда Стайн, где бывали Бретон, Мэн Рей и Джуна Барнс?” Однажды Форд пододвинулся к Роберту и сказал:
– У вас немыслимо синие глаза.
Меня это страшно развеселило: глаза у Роберта были зеленые, это все отмечали.
Я не переставала дивиться, как успешно Роберт адаптировался в обществе. Когда мы познакомились, он был ужасно застенчив, а теперь он лавировал среди рифов “Макса”, “Челси”, “Фабрики” и прямо на моих глазах завоевывал успех.
* * *Наша жизнь в “Челси” подходила к концу. Да, мы собирались переехать всего лишь в дом по соседству, но я знала: перемена колоссальная. Сознавала: мы станем больше работать, но в каком-то смысле отдалимся и друг от друга, и от номера Дилана Томаса. Мой пост в вестибюле “Челси” займет кто-то другой.
Чуть ли не последнее, что я сделала в “Челси”, – закончила работу над подарком ко дню рождения Гарри. Это была “Алхимическая перекличка” – стихотворение с моими иллюстрациями, где были зашифрованы наши с Гарри беседы об алхимии. Лифт ремонтировали, и я поднялась в 705-й номер по лестнице. Собиралась постучаться – но Гарри сам открыл дверь. Он был в лыжном свитере – это в мае-то. В руках держал пакет молока. Показалось, он собирается налить молоко в огромные блюдца своих удивленных глаз.
Мой подарок он рассмотрел с большим интересом и тут же засунул в какую-то папку. Это была большая честь и огромное несчастье: несомненно, мое стихотворение навеки затерялось в бесконечном лабиринте его архива.
Гарри решил дать мне послушать нечто особенное – запись редкого обряда с пейотом, сделанную много лет назад. Попытался вставить пленку в головку магнитофона – бобинного “Уолленсека”, но что-то забарахлило.
– Эта пленка вся спуталась – еще хуже твоих волос, – пробормотал он с досадой. Уставился на меня, принялся рыться в своих ящиках и коробках, пока не отыскал серебряную щетку для волос с ручкой слоновой кости и длинной светлой щетиной. Я потянулась к ней.
– Не прикасайся! – шикнул он на меня. Молча уселся в свое кресло, а я – у его ног. В полном молчании Гарри вычесал из моих волос все колтуны. Я предположила, что щетка принадлежала его покойной матери.
Потом он спросил, есть ли у меня деньги.
– Нету, – сказала я, и он театрально рассердился. Но я знала Гарри: ему просто захотелось спугнуть мимолетное ощущение близости. Всякий раз, когда Гарри совершал красивый жест, ему казалось, что нужно немедленно поставить все с ног на голову.
В последний день мая Роберт собрал своих новых друзей у себя в лофте. Он крутил на нашем проигрывателе песни артистов, которых издавала фирма “Мотаун”. Вид у него был совершенно счастливый. В лофте нашлось место для танцев – не то что в номере в “Челси”.
Я немного побыла на вечеринке и вернулась в нашу комнату в “Челси”. Села на кровать и разревелась. Потом умылась над нашей маленькой раковиной. В тот момент – в первый и в последний раз в жизни – мне показалось, будто ради Роберта я поступилась чем-то своим.
Вскоре мы вошли в колею новой жизни. В нашем коридоре я, совсем как в “Челси”, ступала по клеткам шахматного пола. Первое время мы оба спали в малом лофте, пока Роберт прибирался в большом. Когда я впервые легла спать одна, поначалу все было хорошо. Роберт оставил мне проигрыватель, и я слушала Пиаф и писала, но потом обнаружила, что не могу сомкнуть глаз. Мы привыкли спать в обнимку, что бы в нашей жизни ни случалось. В четвертом часу утра я завернулась в муслиновую простыню и поскреблась в дверь Роберта. Он моментально открыл.
