Эрнст Юнгер - Излучения (февраль 1941 — апрель 1945)
Днем я присутствовал на допросе девятнадцатилетнего русского лейтенанта, попавшего в плен. Неопределенное лицо, немного девичье, с нежным, еще не знавшим бритья пухом. На юноше меховая шапка из ягненка, в руках длинный посох. Крестьянский сын, затем учеба на инженера, перед тем, как попал в плен, — командир роты гранатометчиков. Крестьянин, ставший слесарем, — весь вид говорит за это. В движениях рук тяжеловесность, степенность; видно, что эти руки еще не забыли работу с деревом, хотя уже привыкли к железу.
Разговор с офицером, который вел допрос, прибалтийцем, сравнившем Россию со стаканом молока, с которого снят слой сливок. Новый еще не образовался, или в нем нет уже прошлого вкуса. Да, это весьма наглядно. Остается только спросить, что за сладость растворена в тонкой структуре молока. Она вновь могла бы подняться в мирные времена. Иными словами: проник ли ужасный нож отвлеченной идеи в самое нутро индивидуума до его плодоносной основы? Хотелось бы сказать: нет, основываясь исключительно на своих впечатлениях от того, о чем говорят лица и голоса людей.
Но вернемся к действительности: странно, прежде чем до меня дошло, что случилось, с потолка отвалился тяжелый кусок и оставил дыру, своими очертаниями напоминающую Сицилию.
Белореченская, 11 декабря 1942
Так как ночью ударил мороз, я совершил прогулку по местности, чьи утонувшие в грязи дороги я вчера счел непроходимыми. Сегодня они, точно деревенские пруды, покрыты блестящим льдом. Дома небольшие, одноэтажные, покрытые камышом, дранкой и крашенной суриком жестью. У тростниковых крыш нижние слои — из крепких стеблей, верхние, наоборот, — из метелок растений, что придает им вид голов с желтыми чубами. Странен род балдахина, украшающего вход в государственные здания, служащего частично для защиты ступеней от дождя, частично для придания пышности всему строению. Это, по-видимому, пришло в архитектурный стиль из жизни в палатках. Частенько лист жести, покрывающий навес над входом, восходит к украшению в виде кистей и бахромы.
Внутри жилищ нередки теплолюбивые растения, фикус или лимоны с висящими на них плодами. Маленькие помещения с большими печами напоминают теплицы. В садах и по краям широких дорог в изобилии высятся тополя, похожее на метлу дерево преображается в солнечном свете.
Маленькое солдатское кладбище хранит кроме нескольких сбитых над этой местностью летчиков также тела умерших в полевом лазарете. Насыпаны и снабжены крестами тридцать могил, также какое-то их количество вырыто про запас, что мастер Антон в геббелевской «Марии Магдалине» считает кощунством.
Затем у реки Белой. По ней несется высокая, вся в воронках, грязно-серая вода. По берегам протянулись полевые позиции с заграждениями и гнездами для стрелков вдоль них. Группы женщин работали там под присмотром саперов. В лощине — мертвая лошадь, с остова которой мясо срезано до последней жилки. Город с его деревянными амбарами и замшелыми крышами неплохо выглядит отсюда; чувствуется создаваемая трудом рук жизнь, заметно органическое выветривание, в условиях которого приходится здесь обитать.
Затем у моей хозяйки, фрау Вали, уменьшительное от Валентины. Муж ее отсутствует с начала войны, он в противохимическом полевом отряде. С ней шестнадцатилетняя подруга Виктория, дочь врача, говорящая немного по-немецки, читавшая Шиллера, которого она, как почти все ее соотечественники, почитает в качестве образцового поэта. «О, Шиллер, здорово!» Девушка собирается в Германию, отправке в которую она подлежит. Гимназистка, ее подруги по классу, которым уже за шестнадцать, были мобилизованы в партизаны. Она рассказывает о четырнадцатилетней подруге, застреленной у реки, хоть и без всякой черствости, но перенося при этом события совсем в иную, чем область чувств, сферу. Это произвело на меня сильное впечатление.
Вечером разговор с майором К., в основном о партизанах, розыском и подавлением которых он занят. Даже между регулярными частями борьба идет не на жизнь, а на смерть. Солдат отдает последние силы на то, чтобы не попасть в руки врага, и этим объясняется стойкость, с какой сопротивляются в котле. Обнаружены русские приказы, назначающие цену за каждого приведенного живым пленного, необходимого службе разведки. Есть также инструкции, определяющие, что пленного сначала предоставляют военным и только потом — политическим службам; т. е. легко можно представить себе обстоятельства, в которых происходит «выжимание лимона».
Противники не ждут пощады друг от друга, и пропаганда укрепляет их в этом сознании. Так, прошлой зимой сани с ранеными русскими офицерами заехали по ошибке на немецкие позиции. Прежде чем обитатели траншеи заметили их, они подорвали себя гранатами. За пленными охотятся постоянно, чтобы заполучить как рабочую силу, так и перебежчиков. Партизаны же тем более стоят вне законов войны, если вообще о таковых еще может идти речь. Их обкладывают в лесах, подобно волчьим стаям. Мне рассказывали здесь о вещах, являющихся уже принадлежностью животного мира.
На обратном пути я размышлял об этом. Здесь в этих пространствах нашла подтверждение мысль, которую я уже однажды развивал в разных направлениях, а именно, что там, где все дозволено, возникает сперва анархия, а затем — жестокий порядок. Тот, кто творит произвол со своим противником, не может ожидать пощады; так возникают новые жестокие законы войны.
Теоретически это выглядит весьма убедительно, на практике же неминуемо ведет к тому, что поднимают руку на беззащитных. На самом деле подобное хладнокровие можно представить только в схватке со зверем или в войнах, которые ведутся между атеистами. И лишь существование Красного Креста имеет тогда хоть сколько-нибудь внятный смысл.
Всегда будут сферы, в которых нельзя оставлять противнику право предписывать себе законы. Война — не пирог, который противники делят без остатка; всегда какой-то кусок будет общим. Это — заповеданное Богом человеческое участие, всегда стоящее над схваткой и лишающее борьбу дьявольской жестокости и демонизма. Уже Гомер знал и почитал его. Истинно сильного, того, кому предопределено властвовать, узнают по тому, что он является не в образе врага, не в образе ненавистника, — он чувствует себя так же ответственным и за противника. Преобладание в силе доказывается в гораздо более высоких сферах, чем физическая мощь, убеждающая только рабов.
Майкоп, 12 декабря 1942
Вчерашний разговор дал понять, что мне не удастся провести «инвентаризацию» в этой стране: есть много мест, являющихся для меня табу. К ним относятся все те места, где поднимают руку на беззащитных и где пытаются действовать путем репрессий и акций массового уничтожения. Я, впрочем, не жду изменений. Все это в духе времени, хотя бы потому, что стало своего рода эпидемией. Противники в этом недалеко ушли друг от друга.
Но, может, надо было бы исследовать эти места ужаса, в качестве свидетеля увидеть все и понять, кто они — участники и жертвы. Какое сильное влияние оказал Достоевский своими «Записками из Мертвого дома», но ведь он очутился там не добровольно, а как заключенный!
Но и возможностям свидетельства поставлены пределы. И вообще для такого свидетельства следует иметь более высокое предопределение, чем его способно дать наше время.
Намеченный на утро отъезд из Майкопа задержался до наступления темноты. Снова в гостях у командующего вместе с маленьким саксонским генералом, чья машина застряла в грязи. Он рассказывал о трудностях, с которыми встретился в Харькове. Поначалу у него умирало от голода семьдесят пять человек в день, но он довел их число до двадцати пяти. О полицейских мерах он говорил тоном заботливого отца, как, например:
— Я считаю совершенно ошибочным мнение, что не следует ликвидировать захваченных с бандами тринадцати-, четырнадцатилетних мальчишек. Из тех, кто, подобно им, вырос в лесу без родительского призора, уже никогда ничего путного не выйдет. Пуля — единственное правильное решение в таких случаях. Впрочем, русские так с ними и поступают.
В доказательство он рассказал о фельдфебеле, из сострадания взявшего на ночь двух мальчишек девяти и двенадцати лет; утром его нашли с перерезанным горлом.
Прощание с фрау Валей; мне неплохо жилось в ее каморке с большой печью, было какое-то подобие простого уюта. Странные остановки бывают на жизненном пути.
В Майкопе я был в гостях у начальника снабжения. Поселили в доме, где не было света, за исключением крошечного язычка пламени, освещавшего икону. Однако начальник прислал мне медово-желтую свечу, распространявшую изысканный аромат.
Куринский, 13 декабря 1942
Совсем рано я отбыл в Куринский. Сразу за Майкопом дорога пошла в гору. У обочины щиты: «Внимание, опасно, бандиты! Оружие наготове!» Лесные области защищены от русских узкой полосой позиций, скорее постами, тогда как на обширных пространствах за ними задействованы только войска на дорогах. Они опасны не только партизанами, читай по-немецки — бандитами, но и разведдозорами или остатками регулярных сил; так, недавно из тыла в машину командира дивизии попал заряд.
