Иван Стаднюк - Исповедь сталиниста

— В чьи хаты еще можно поставить людей?

Хозяйка вышла со мной на подворье и охотно указала на дома, в которых, по ее словам, живет кое-какой достаток.

А на улице толпились «мужественники» и смотрели на меня через ворота с напряженным нетерпением.

— Подполковник Ушеренко и старший лейтенант Смирнов! — приказным тоном сказал я. — Заходите в дом и располагайтесь! — Затем обратился к хозяйке: Третьим буду я!

Она в ответ благодарственно поклонилась.

Точно такую же бессердечно-авантюрную сцену пришлось разыграть еще в нескольких домах, пока не расселили по два-три человека всю нашу изголодавшуюся редакционную братию.

Когда вернулся в «свой» дом, увидел сидящих за столом Ушеренко и Смирнова. На столе, в огромной сковородке, дымилась яичница с салом и стояла литровая бутылка с сизым самогоном. У меня подкосились ноги — еле дошел я до стола и уселся на табуретку. Хозяйка уже подносила мне стакан мутной жидкости…

На другой день мы, отоспавшиеся и сытые, продолжали путь. Совсем другое настроение стало у «мужественников»… Да и появился «метод» остановки на ночлег….

Через день-два кончились болотные хляби: мы вышли на железную дорогу Христиновка — Вапнярка.

Правда, видом дороги были потрясены. Шпалы между рельсами разломаны пополам и наискосок вздыблены — в ту сторону, в какую паровоз-диверсант тащил за собой своеобразный мощный «плуг». Естественно, и рельсы были сдвинуты друг к другу.

Нам зашагалось легче… Пришли наконец на станцию Вапнярка, лежавшую в развалинах. Но мы к развалинам привыкли. Потом добрались до шоссейной дороги, где военные регулировщики стали рассаживать нас на попутные машины, шедшие в направлении Днестра.

В Могилев-Подольске редакция «Мужества» разместилась в каком-то казенном помещении. Были решены наши бытовые проблемы. И все мы испытали огромную радость оттого, что на базе местной типографии продолжили выпускать газету. Правда, она была по формату наполовину меньше и печаталась на зеленой бумаге, раздобытой за Днестром — в Атаках, в какой-то частной типографии. Мы полагали, что совершили великий подвиг, не отстав от наших войск. Ведь и при отсутствии собственной полиграфической техники «Мужество» продолжало свою жизнь.

Но через какое-то время наша радость и наша гордость были перечеркнуты суровым приказом начальника Главного политического управления Советской Армии. В нем объявлялся выговор редактору «Мужества» подполковнику Ушеренко за нарушение периодичности выпуска газеты и изменение ее формата…

Нашему потрясению не было предела. Зная, что в армии коллективные жалобы осуждаются, все-таки намерились писать протест Сталину. Однако наш пыл легко усмирил Ушеренко, заявив на редакционной летучке:

— Запомните раз и навсегда: Москва своих приказов не отменяет!

Далее наш путь пролегал через северные районы Молдавии. Добротные дороги, живописные села, не очень затронутые войной: советские войска наступали здесь стремительно, не давая немцам закрепляться на оборонительных рубежах.

Молдавские села действительно поражали своей непохожестью на украинские. Стены их жилых домов, от крыш до завалинок, были разрисованы красочными пейзажами или крупными цветами, обрамлявшими окна и двери. Ворота и калитки представляли собой искусные металлические плетения. Над заборами — распятия виноградных лоз, а во дворах, среди абрикосов, вишен, груш — грядки под цветы и овощи. Райским краем запомнилась мне Молдавия, да еще щедростью ее людей. Нас угощали молоком, медом, вином, сушеными фруктами. Было радостно смотреть, что не хватило у войны алчности перемолоть всю красоту земли, сломить души людей, и было грустно вспоминать все то, что видели мы в России и на Украине, где бои почти ничего не пощадили.

Наша типографская автоколонна, вырвавшаяся из вязкого черноземного плена Украины, настигла нас в Молдавии. В ночь на 27 марта, остановившись в одном из северных молдавских сел, мы печатали газету с приказом Верховного Главнокомандующего о выходе 26 марта войск 2-го Украинского фронта на реку Прут, по которой проходила Государственная граница СССР с Румынией. В приказе назывались войска 27-й армии генерала С. Г. Трофименко, 52-й армии генерала К. А. Коротеева и 40-й армии генерала Ф. Ф. Жмаченко. Но все наши штабисты и политотдельцы убеждали нас, что первыми среди первых государственную границу оседлали войска 27-й армии, перенеся военные действия из пределов нашего государства на территорию врага. Такую информацию получил и подполковник Ушеренко от заместителя начальника оперативного отдела подполковника В. А. Игнатенко, лично летавшего в соединения на По-2 с командиром эскадрильи связи майором А. Я. Джеваго для сбора необходимых данных. Она оказалась верной.

Это были дни нашего торжества. Все ходили с посветлевшими лицами, в добром настроении. На мой призыв дать для первой полосы газеты броскую шапку или оригинальное четверостишие в «Шпигель» откликнулись главным образом шофера и полиграфисты, так как все газетчики были в войсках. Некоторые «плоды творчества», появившиеся в секретариате редакции, запомнились!

Дайте вилку и стамеску,Я зарежу Антонеску!..Были и более оригинальные:В Молдавии идет дождь,В Румынии склизко.Утекайте, постолы,Бо сапоги близко!

Имелось в виду то обстоятельство, что многие румынские солдаты в то время носили постолы. Находились также скептики, утверждавшие:

Курица — не птица,Румыния — не заграница.

Вспоминаю, что когда-то в моем детском воображении заграница виделась как некий другой, не похожий на наш, мир, с другими людьми, животными, птицами, растениями. Казалось, что там все должно быть по-иному, обязательно лучше, интереснее, удивительнее. Деревья — в сто раз толще, яблоки — с нашу тыкву, воробьи побольше петухов… До сих пор не понимаю, чем было навеяно такое представление. Правда, слышал от взрослых разговоры о том, что при царе многие наши люди уезжали на заработки в какую-то Канаду, в Америку и там оставались жить в роскоши, а бабка Платониха (жена Платона — старшего брата моего отца), окучивая на огороде, соседствовавшем с нашим, картошку, в голос проклинала безбожников, сбросивших с церкви колокола, и грозилась погибелью им, когда на помощь верующим придет «Хранция». И еще слышал, что дядька Иван — младший брат отца — хвалился, будто видел в Виннице на базаре живого, одетого по-пански, заграничного негра, у которого лицо чернее голенища хромового сапога. «Я даже перекрестился и сказал, что такого не может быть», — уточнял дядька случившееся.