Исай Табачников - Григорий Сковорода

Философские и социологические воззрения Г. С. Сковороды — важнейшая веха в истории русской и украинской философской и социологической мысли второй половины XVIII столетия; его творчество — решительное, смелое и самоотверженное отрицание заскорузло-темного богословия, закостенелой теологической догматики, мертвой схоластики, церковной идеологии, господствовавшей в Киево-Могилянской академии. Оно знаменует радикальный поворот от церковно-религиозного миропонимания, от геоцентрической космологии к естественнонаучному мировоззрению, к гелиоцентрической системе мироздания, к признанию вслед за Фонтенелем и Коперником множества миров, к безоговорочному принятию успехов естествознания и сознанию необходимости его дальнейшего развития; в области философии оно знаменует поворот от идеализма как теоретической основы религиозного взгляда на мир в сторону материализма, к материалистическому пантеизму как наиболее удобной, правда и непоследовательной, форме отрицания религии, от метафизики к стихийной диалектике, к великолепным диалектическим догадкам; в области социологии оно знаменует становление социального и национального самосознания закрепощенных и угнетенных трудящихся — крепостных, «свободных» крестьян (посполитых), рядовых казаков, «голоты», «голытьбы», «сиромах» — в сторону наиболее острой постановки жгучих социальных проблем своего времени.

Выдающийся мыслитель Украины второй половины XVIII в. вписал немеркнущую страницу в драматическую летопись, полную бурной социальной, философской, социологической и идейной борьбы, выражавшей непреодолимый порыв угнетенных и обездоленных России и Украины второй половины XVIII столетия к освобождению от тяжкого феодально-крепостнического гнета и духовной диктатуры церкви, их демократические и утопически-социалистические устремления.

Приложение

Из работ Г. Сковороды

[…] Не ищи щастия за морем, не проси его у человека, не странствуй по планетам, не волочись по дворцам, не ползай по шаре земном, не броди по Иерусалимам… Златом можеш купить деревню, вещь трудную, яко обходимую, а щастие, яко необходимая необходимость, туне везде и всегда даруется (15, стр. 15).

Весь мир состоит из двух натур: одна — видимая, другая — невидимая.

Видимая натура называется тварь, а невидимая — бог.

Сия невидимая натура, или бог, всю тварь проницает и содержит […].

По сей причине у древних бог назывался ум всемирный. Ему ж у них были разныя имена, например: натура, бытие вещей, вечность, время, судьба, необходимость, фортуна и проч. (15, стр. 16).

«…Если хощем измерить небо, землю и моря, должны, во-первых, измерить самих себе с Павлом собственною нашею мерою.

А если нашея, внутрь нас, меры не сыщем, то чемь измерить можем? А не измерив себе прежде, что пользы знать меру в протчиих тварях? Да и можно ли? Может ли слеп в доме своем быть прозорливым на рынке? Может ли сыскать меру, не уразумев, что ли то есть мера? Может ли мерить, не видя земли? Может ли видеть, не видя головы ея? Может ли усмотреть голову и силу ея, не сыскав и не уразумев своея в самом себе? Голова головою и сила понимается силою» (15, стр. 41).

Афанасий. Люди в жизни своей трудятся, мятутся, сокровиществуют, а для чего, то многие и сами не знают. Естли разсудить, то всем человеческим затеям, сколько их там тысяч разных ни бывает, выдет один конец — радость сердца. Не для оной ли выбираем мы по вкусу нашему друзей, дабы от сообщения своих им мыслей иметь удовольствие; достаем высокие чины, дабы мнение наше от почтения других восхищалось; изобретаем разные напитки, кушаньи, закуски для услаждения вкусу; изыскиваем разные музики, сочиняем тьму концертов, минуетов, танцов и контратанцов для увеселения слуху; созыдаем хорошие домы, насаждаем сады, делаем златотканные перчи, материи, вышиваем их разными шелками и взору приятными цветами и обвешуемся оными, дабы сым зделать приятство глазам и телу нежность доставить; составляем благовонные спирты, порошки, помады, духи и оными обоняние довольствуем. Словом, всеми способами, какие только вздумать можем, стараемся веселить дух наш. О, сколь великим весельем довольствуются знатные и достаток имеющие в свете персоны! В их-то домах радостью и удовольствием растворенной дух живет. О, сколь дорога ты, радость сердечная! (15, стр. 207).

Где ж возмеш охоту без природы? Природа есть первоначальная всему причина и самодвижущаяся пружина. Она есть мать охоты. Охота есть ражжение, склонность и движение. Охота силняе неволи, по пословице. Она стремится к труду и радуется им, как сыном своим. Труд есть живый и неусыпный всей машины ход потоль, поколь породит совершенное дело, соплетающее творцу своему венец радости. Кратко сказать, природа запаляет к делу и укрепляет в труде, делая труд сладким (15, стр. 323).

Из суеверий родились вздоры, споры, секты, вражды междусобныя и странныя, ручныя и словесныя войны, младенческие страхи и протч. Нет желчнее и жестоковыйнее суеверия и нет дерзновение, как бешенность, разженная слепым, но ревностным глупаго поверия жаром тогда, когда сия ехидна, предпочитая нелепыя и нестаточныя враки над милость и любовь, и онемев чувством человеколюбия, гонит своего брата, дыша убийством, и симь мнится службу приносити богу […].

Говорят суеверу: «Слушай, друг! Нельзя сему статься […] Противно натуре […] Кроется здесь что-то […] Но он во весь опор со желчию вопиет, что точно летали Илиины кони. При Елиссее плавало-де железо, разделялись воды, возвращался Иордан, за Иисуса Навина зацепилося солнце, за Адама змии имели язык человеческой […] Вот! Скоро-де конец миру[…] бог знает, может быть, в следующий 1777 год спадут на землю звезды […] Что? Разве нельзя, чтоб Лот был пян от нововыдавленнаго вина? […] Пускай оно у нас не хмельное, но от бога вся возможна.»

Востать противу царства ея (природы. — И. Т.) законов — сия есть нещасная исполинская дерзость, люблящая преграждение, невозможность и безполезность, а супостат ползе.

Как же могла востать сама на свой закон блаженная натура, раз она велела тонуть железу — и бысть тако?

Такия нелепыя мысли пущай место имеют в детских и подлых умах, не в возмужавших и высоких фамилий людях. Да вкушают божию сию ложь и буйство дети и то до времени, а благоразумные да будут готовы к лучшему столу. Они, не быв причастниками лжи сея и буйства, могут не зажигать, но тушить факел колеблющаго общую тишину и блаженичествующаго раскола (15, стр. 373–374).