Илья Виницкий - Дом толкователя

Вероятнее всего, «прототипом» балладного певца является другой российский первосвященник — красноречивейший молодой московский архиепископ Филарет (Дроздов). Последний произнес знаменитое поминальное «Слово при гробе в Бозе почившего государя императора Александра Павловича» по прибытии тела государя в Москву 4 (16) февраля 1826 года (об этом событии Языков знал от своего брата). В этом слове он, между прочим, упоминает о скорби русских князей и княгинь (ср. мотив княжеской скорби в балладе Языкова): «Что принесло нам величественное шествие? — Что нашло наше ревностное сретение? — Одно мертвенное, оставшееся от безсмертнаго. Да плачет вновь весь Иуда и Иерусалим, весь народ и Град престольный! Да глаголют вси князи и княгини плачь! Да рыдают Служители Слова и таинств, рыданием Иеремииным, или плачем Давидовым!» (Филарет: 7). Не менее знаменитое слово произнес Филарет и в честь нового российского монарха на торжествах коронации 22 августа 1826 года. Здесь он говорил о недавних бедствиях России и о тяжелой и великой миссии нового царя («Трудное начало царствования тем скорее показывает народу, что даровал ему Бог в Соломоне» [Филарет: 49]). По сообщениям очевидцев, речь московского архиепископа вызвала у Николая слезы умиления. В тот же день Филарет был возведен царской милостью в сан митрополита. Отсюда началось возвышение святителя, бывшего последние годы александровского царствования в полуопале.

Иначе говоря, в аллюзионной балладе Языкова могли быть контаминированы две главные и взаимосвязанные торжественные церемонии 1826 года — петербургские похороны Александра и московская коронация Николая. Известно, что на последнюю Языков собирался писать стихи, о чем сообщал брату 12 мая 1826 года: «Если поедешь на коронацию, то, может быть, получишь поэтическое поручение к етому произшествию. Можно написать что-нибудь достойное Музы, ни мало не льстя, только желая, пророча, — и не поэт виноват, если пророчество или желание не исполнится!..» (Языков 1913: 250). Баллада «Олег», напечатанная в официозной «Пчеле», была несколько запоздалым откликом не только на завершение старого, но и на начало нового царствования, ознаменованного многочисленными празднествами:

И вновь наполняемый медом,          Из рук молодого владыки славян,С конца до конца, меж народом          Ходил золотой и заветный стакан.

Аллюзии баллады, опубликованной в «Северной пчеле» в канун первой годовщины похорон императора, должны были быть понятны читателям. Тем не менее совершенно очевидно, что это стихотворение адресовано не только читателям «Пчелы». За историко-событийным планом (похороны царя) стоит план литературный, полемический.

Сюжет языковской баллады восходит к пятой главе первого тома «Истории» Карамзина — точнее, к тому месту, в котором историк противопоставляет баснословному рассказу о смерти Олега от укуса змеи исторически достоверное свидетельство о народной скорби, вызванной кончиной великого князя:

Можем верить и не верить, что Олег в самом деле был ужален змеею на могиле любимого коня его, но мнимое пророчество волхвов или кудесников есть явная народная басня, достойная замечания по своей древности. Гораздо важнее и достовернее то, что Летописец повествует о следствиях кончины Олеговой: народ стенал и проливал слезы. Что можно сказать сильнее и разительнее в похвалу Государя умершего? Итак, Олег не только ужасал врагов, он был еще любим своими подданными. Воины могли оплакивать в нем смелого, искусного предводителя, а народ защитника. — Присоединив к Державе своей лучшие, богатейшие страны нынешней России, сей Князь был истинным основателем ее величия.

Иными словами, «народной басне», вдохновившей некогда Пушкина, Языков — с помощью скрытой отсылки к Карамзину — противопоставляет «народную правду», воздает должное покойному владыке[149]. Полемика с Пушкиным в таком случае становится очевидной.

Заметим, что середина 1820-х годов — период интенсивного поэтического диалога между Языковым и Пушкиным. Последний, как известно, пригласил младшего поэта в гости в своем стихотворном послании («Издревле сладостный союз…»). Общение с Пушкиным летом 1826 года послужило для Языкова стимулом к созданию нескольких произведений, названных исследователем «пушкинским циклом»: «Тригорское», послания к Пушкину, его няне, к П. А. Осиповой (Бухмейер: 29). К этому циклу следует отнести и балладу Языкова о смерти Олега, «продолжающую» и «корректирующую» пушкинскую версию карамзинской истории. Заметим также, что в 1827 году Языков пишет еще одну полемическую по отношению к «Вещему Олегу» Пушкина балладу — «Кудесник».

«Олег» Языкова завершает восходящий к старшим поэтам сюжет о могучем владыке и его предсказателе. У Жуковского священник-певец рассказывает о добром поступке властителя и предвещает ему великое будущее. Конь выступает здесь как дар Спасителю. У Пушкина волхв предсказывает могучему князю неизбежную и непонятную смерть «от коня своего». У Языкова поэт подводит исторический итог царствованию покойного. Эпоха Александра закончилась. «Спорного» коня кладут в могилу вместе с его владыкой. Новый царь братски обнимается со старым певцом покойного государя. Эстафета принята[150]. Поэт — связующее звено между двумя царствованиями.

По справедливому замечанию В. Кошелева, это новое положение поэта показано Языковым как сугубо официальное, «статусное»: «его роль ограничивается ролью „певца“, а на роль пророка он и не претендует!» (Кошелев: 55). Думается, дело здесь вовсе не «в прямом неприятии» и не в непонимании пушкинской (и жуковской) версии, но в осознании автором произошедшего исторического перелома, изменившего положение и функцию певца. Позволительно предположить, что языковский «баян» превращается из пророка в… историка — вдохновенного, но нетворящего. Кажется, Языков фиксирует здесь (вольно или невольно) очень важные перемены в историческом и поэтологическом сознании эпохи — тоску по героическому прошлому, путь от профетизма к историческому мышлению, от разгадывания загадок Провидения к осознанию исторического закона смены вех, от милленаристской мистики и тайных предчувствий к национальному сознанию. Происходит своеобразная секуляризация и прозаизация образа поэта. Это может казаться грустным по сравнению с возвышенным культом поэта-священника, представленным в творчестве предшественников, но это и новая степень исторического знания, лишенного наивности. Знаменательно, что и Жуковский и Пушкин после 1826 года идут в этом направлении (каждый по-своему, разумеется).