Владимир Жаботинский - Слово о полку

В чем тут различие — об этом пришлось бы написать целую книгу, и напишу ее не я: не мое дело. Для моей цели достаточно указать на одну противоположность: в “темпе”. Американец думает быстро и отчетливо, говорит да или нет, и если “да” — действует так. чтобы вышло “да”. Англичанин на это способен только в критические моменты большой опасности. В обычное, более или менее нормальное время он гораздо больше сродни испанцу с его любимым словечком “маньяна”, или арабу с его “букра” — оба слова значат: “завтра!” Не толкайтесь, куда вы торопитесь? Отложим на неделю, на месяц, на год — поближе ко второму пришествию. — Притом американец — человек цели: если берется за дело, он прежде всего знает, какой ему нужен последний итог? и каждый сегодняшний шаг он приспособляет к этой конечной задаче. Англичанину само понятие “конечной цели” не по сердцу, и он открыто гордится своим пренебрежением к будущему. Снег и пламя легче примирить, чем эту психологию воспитанников Итона и Вестминстера с душою чикагского “толкача”. Не берусь судить, что лучше: тоже не мое дело. Но под венец такая пара не годится.

На подмостках нашего “театра миниатюр” эта противоположность отразилась быстро, ярко и резко. Американские легионеры, высадившись в Александрии, сразу поставили вопрос о “цели”: где тут фронт? Англичанин ответил: повремените, поучитесь. Они возразили: да ведь у вас самих три-четыре месяца обучения считаются достаточными! Англичанин отозвался: поживем — увидим… Так и случилось, что большинство из них в наступлении не участвовало, т. е. пропустило цель, ради которой они туда и прибыли.

Тогда возникла новая “цель”: раз у нас мир, значит — надо “строить Палестину”. Большинство из американцев были добрые сионисты. Дайте нам лопату! Но кабальеро в британской форме отвечает: “маньяна”.

Я, конечно, далек от того, чтобы обвинять одну только сторону. Было бы гораздо лучше, если бы американские и канадские мои товарищи стиснули зубы и, терпя скуку и разочарование, остались на посту. Далеко не все они так поступили. Видя, что пальба кончена, а строительная лопата еще далеко в тумане, многие из них решили: значит, не к чему чистить бесполезные винтовки — и начали громко, иногда очень громко, требовать демобилизации.

Летом 1919 г. состоялся в Петах-Тикве съезд представителей палестинских и американских легионеров, вместе с делегатами от рабочих. (Если не ошибаюсь, это был тот именно съезд, на котором основана была “Ахдут-га-Авода”, ныне главная рабочая партия Палестины). Я был на том съезде; ясно предупредил их, что именно теперь наступает важнейшая роль легиона: по всей стране ведется беспримерная погромная агитация, тем более опасная, что она косвенно опирается на известные настроения и в высших, и в низших слоях оккупационного аппарата. Справедливо или нет, наши противники уверены, что ни британские, ни индусские войска пальцем не шевельнут в защиту еврейского населения: их пароль: — “эд-доуле маана”, правительство с нами! Правда это или ложь, неважно: они в это верят; и единственная сила, которой они боятся, это — еврейские батальоны. Как же можно говорить о демобилизации?

Не помогло. Опять-таки, и тут нельзя винить одну сторону. Если бы легионеры поверили в опасность, они бы остались под ружьем, в этом я убежден. Но среди старших вожаков палестинского общества нашлись успокоители: они сказали солдатам, что я выдумываю или преувеличиваю, что сам я в стране новичок, а они, успокоители, знают арабов, и ни о каком погроме речи быть не может… Для американцев все это не могло не звучать убедительно: понятно, местным людям виднее.

Словом, много было у нас с американцами осложнений. Подробно рассказывать незачем; но в итоге — многие из тех, что прибыли последними, отбыли первыми. Через два месяца после съезда в Петах-Тикве из трех батальонов осталось два, а потом и всего один — палестинцев, которые держались до конца, подавая прошение за прошением, чтобы их не демобилизовали, оставили под ружьем. Но и они быстро таяли. Весной 1919 года у нас было 5.000 солдат; к весне 1920-го осталось едва четыреста — и тогда разыгралась кровавая Пасха в Иерусалиме…

Глава 17. Каста главного штаба

Иерусалимский погром был, в значительной мере, неизбежным последствием всей политики главного штаба. До погрома политика эта ярче всего проявлялась в отношении властей к еврейскому легиону; но это — деталь. Просто оказался под рукою проект, который легче было толкать и дразнить, чем гражданское население. Но пинки, сыпавшиеся на легион, предназначались не ему, а всей еврейской Палестине, и больше того — сионизму.

Как и почему штаб ген. Алленби дошел до жизни такой, это — особая тема. Я займусь ею подробно, если действительно соберусь написать продолжение этой книжки, рассказ о самообороне 1920-го года. Здесь, однако, совсем обойти ее не могу.

Я уже говорил, что ни Алленби, ни даже Больса (в его управление произошел погром) я бы не назвал антисемитами. Вообще думаю, что настоящим антисемитом в этой ставке был только один человек полковник Вивиан Гэбриэль; но его убрали, кажется по настоянию Брандейса, еще до Пасхи 1920 г. Остальные вдохновители ставки — совсем не враги наши: ни знаменитый Лоренс, ни Ричмонд, ни Фильби, ни даже Сторрс. Некоторые из них одно время даже сочувствовали сионизму — издали. Что же сделало их и им подобных вдохновителями юдофобской агитации, а одного из них — ген. Луи Больса — даже хуже того, уменьшенным Плеве?

Чтобы это понять, надо, мне кажется, опять вернуться к той черте английской психологии, о которой я вскользь говорил в последней главе. Средний англичанин из так называемой правящей касты органически не любит чересчур широких проектов, особенно таких, которые отзываются сентиментальностью и романтикой. Не вся Англия такова, даже не большинство Англии — я говорю о правящей касте. И тут есть исключения, холодные мечтатели вроде Бальфура, Эмери, Грэхема, Ормсби-Гора, Стида, горячие мечтатели вроде Веджвуда, Кенворти — я бы мог наполнить страницу списком, и он был бы очень неполон. Но «каста» в целом, те сто тысяч душ, которые так запутанно связаны между собою происхождением, хотя бы отдаленным, от бесчисленных лордов и сэров, от их родичей или от их свояков; которые воспитываются в средневековых "public schools" Итона, Гарроу, Винчестера, а после того не просто в Оксфорде или Кэмбридже, но непременно в одном из древнейших там колледжей вроде «Баллиоль» или "Корпус Кристи", основанных восемь или девять веков тому назад; которые даже на английском языке говорят по-своему (или воображают, что это все еще так) — эта каста, вернее, особая нация внутри нации, искренно гордится непроницаемостью своего духовного провинциализма. Если можно сравнить несравнимое, они похожи на гетто наших дедов: другие обычаи, но та же мания избранничества, то же неприятие остального мира, то же презрение ко всякому новому шороху. К счастью, давно уже прошло время, когда эта «правящая» каста одна правила государством: другие сословия порядком уже оттеснили ее, особенно на парламентской арене. Но она еще правит душами, определяет нравственную моду всей страны и все еще очень сильна в высшем чиновничестве. Всего сильнее она, конечно, в армии, особенно чем выше. Китченер, с его отвращением ко всему, что отдавало привкусом «фантазии» — «fancy», очень был для них типичен. Но, конечно, фантастический полк — это еще пустяк по сравнению с таким чудовищем фантазии, как возрождение еврейского государства.