Вольфганг Ганс Путлиц - По пути в Германию (воспоминания бывшего дипломата)

Одно мгновение казалось, что это выльется в открытое неповиновение. Геббельс, тотчас же заметивший что-то неладное, начал всячески их уговаривать. Я так и не понял, какие соображения высокой политики привел он для того, чтобы успокоить своих сторонников. Однако самым действенным мероприятием, без сомнения, было распоряжение, данное им Мелису, который уже отличился у Функа как виночерпий, организовать для дежурных эсэсовцев особый бар. Он, министр, предоставляет для этого бара неограниченное количество шампанского. Эсэсовцы немедленно успокоились.

Тем временем я сел на одну из боковых скамей рядом с семьей Бисмарков. Отсюда мы могли без помехи наблюдать за людьми, прямо-таки осаждавшими облаченного во фрак Адольфа. Он стоял в нескольких шагах от нас, в центре зала, и давал аудиенцию. Из-за царившего шума до нас доносились только обрывки отдельных фраз. Тем не менее мы заметили, что Гугенберг и Зельдте пытаются отговорить Гитлера от проведения запланированного бойкота евреев. Бойкот вредно сказался бы на нашей внешней торговле, говорили они. Внезапно у Гитлера начался один из хорошо мне знакомых припадков бешенства: [137]

— Я не позволю сбить себя с толку! Я пойду по своему пути прямо к цели!

Его бешеный крик громовыми раскатами пронесся по залу. Все оцепенели. Некоторое время в зале не слышно было ничего, кроме рева бушевавшего рейхсканцлера. Затем он так же внезапно успокоился, а Гугенберг и Зельдте благоразумео перевели разговор на другую тему.

Я обратился к сидящему рядом со мной князю Отто Бисмарку с каверзным вопросом:

— Вы верите, что этот человек займет когда-нибудь в немецкой истории такое же место, как ваш дед или старый Фриц?

К моему удивлению, Отто совершенно серьезно посмотрел на меня и заявил тоном глубокого убеждения:

— Бесспорно.

Его сестра графиня Ганна Бредов наклонилась с другой стороны к моему уху и шепнула:

— Если в семье мужчины сходят с ума, то по крайней мере мы, женщины, должны сохранить разум.

В отличие от братьев Отто и Готфрида, обе сестры Бисмарк — Ганна и Гедула, жена известного публициста графа Германа Кейзерлинка, — никогда не скрывали своих антинацистских взглядов.

При этих обстоятельствах было естественно, что я, как и большинство моих более или менее мыслящих коллег по министерству иностранных дел, серьезно задавался вопросом: «Позволяет ли тебе совесть продолжать сотрудничество с этой компанией?».

Естественно, что в наших кругах велись горячие дискуссии на эту тему. Если эти способные на любое безумие авантюристы будут и дальше править Германией, они приведут ее к ужасной катастрофе. Это было ясно каждому, кто имел хоть некоторое представление о международной обстановке. [138]

Правда, среди нас были и такие, которые, отбросив всякие сомнения, сразу же с развернутыми знаменами перешли на сторону нового режима и стали членами нацистской партии. Они, однако, составляли ничтожное меньшинство. Среди остальных господствовали самые различные точки зрения. Подавляющее большинство высказывалось за политику выжидания и выдержки. Наверное, никогда так часто, как тогда, в коридорах германского министерства иностранных дел не цитировалось известное английское выражение «Right or wrong, my country» — «Права она или нет, но это моя страна». При помощи этого аргумента на протяжении столетий успешно успокаивали англичан, когда они возмущались позорными действиями, совершенными от их имени.

Аппарат нашего министерства еще ни в коей мере не подвергся перестройке — он не был засорен чужаками, как это произошло с отделом печати правительства, переданным в ведение геббельсовского министерства пропаганды. Мы все еще были среди своих и знали, что Нейрат в общем всегда будет держаться за старых работников. Может быть, мы сумеем и в дальнейшем сохранять независимость и образуем остров благоразумия в пылающем море коричневого безумия. У самих нацистов не было ни одного человека, который имел бы подготовку, необходимую для решения сложных и деликатных вопросов международной дипломатии.

Были люди, подобные фон Вейцзекеру, ставшему впоследствии статс-секретарем, которые, апеллируя к чувству чести, уговаривали всех, что наш патриотический долг — именно сейчас с особым упорством защищать свои позиции и таким образом избежать худшего.

Другие, вроде циника министериаль-директора Кепке, считали, что эти нацисты — такие беспомощные дилетанты, что они неизбежно провалятся в самый короткий срок. Даже евреи, работавшие в министерстве иностранных дел, такие, как министериаль-директор Рихард Мейер из восточного отдела, легационсрат Зобернхейм и другие, довольно легкомысленно оценивали общую обстановку. До сих пор с ними ничего не случилось, и они продолжали по-старому нести свою службу. В конце концов, никто не хотел терять хорошей должности.

Единственным, кто сразу же после 30 января сделал правильные выводы, был Притвиц. Если бы министерство иностранных дел, вместо того чтобы жонглировать трусливыми отговорками, в это мгновение последовало его примеру, режиму был бы нанесен удар. [139] Поскольку этого не было сделано, все сотрудники министерства иностранных дел с самого начала оказались морально разоруженными и отданными на произвол оппортунизма. С этого момента соглашательская политика подтачивала основы нашего министерства.

Иногда у меня возникала мысль: не должен ли я, имеющий возможность бывать в непосредственной близости к «фюреру», выполнить свой патриотический долг — приобрести револьвер и освободить родину от этого безумца, выстрелив сквозь карман пиджака? Нас тогда не обыскивали, и технически это было легко осуществимо. Разумеется, самого меня схватили бы, однако на этот риск я пошел бы, если бы был убежден в пользе подобного поступка. Но разве крупные политические покушения, известные в истории, когда-либо задерживали или предотвращали развитие событий? Убийство Цезаря, если оценивать его с точки зрения дальнейшего развития Рима и превращения его в империю, было не только бессмысленным, но и низким. Разве массы, превозносящие Гитлера, не будут еще более фанатически поддерживать мстителей за «фюрера», если сделать его мучеником? Будучи одиночкой, я не мог взять на себя ответственность за такой шаг. Револьвера я не купил.

Однако что же я должен был делать? Уйти со службы, вернуться домой и стать юнкером в Лааске? Это означало бы полную капитуляцию, прекращение всей прежней борьбы за жизнь, более или менее исполненную смысла. Искать убежища в промышленности или торговле? Я имел достаточно опыта с гешефтсмахерами и знал, насколько это противно. Повернуться спиной к Германии и искать счастья за границей? Для меня это было невозможно. Нет! Если я хочу и в дальнейшем работать на пользу своему отечеству, я должен остаться там, где был. Тем не менее мое положение мне совсем не нравилось: до тех пор, пока я находился на службе, я, желая или не желая этого, нес на себе часть вины за действия этого клоуна и преступника.