Наталия Варбанец - Йоханн Гутенберг и начало книгопечатания в Европе

Тем не менее расчет Фуста оправдался не вполне. Монополии на использование изобретения (т. е. всего наличного в тот момент geczuge) он не получил: как видно из дальнейшего, после суда произошел — не к выгоде изобретателя, но все же раздел типографского имущества. Поскольку оно было заложено независимо от стоимости, при описи печатни вопрос решался формально: Гутенбергу оставалось то, что было сделано ранее ссуды, на спорную, т. е. лишь улучшенную на эти деньги часть налагался арест до ее выкупа, остальное отходило заимодавцу. Это значит, что не вполне сработало нечто главное, на что Фуст возлагал надежды. Свидетели, раскрывшие подтасовки его иска, нашлись: со слов одного Гутенберга ни суд, ни, конечно, сам Фуст разделения двух вложений — ссуды и пая в общее дело — признать не могли, также и неполноты ссуды. Таким образом, несмотря на выигранный процесс, нечестность его приобрела очевидность и огласку. Кроме того, по некоторым признакам можно думать, что он полагал избавиться от Гутенберга вообще в Майнце: Фусту это было необходимо, чтобы спокойно пользоваться как изобретением, так и изобретательской славой. И громоздить ложь за ложью — почти как на покойника — в первом пункте иска имело смысл только при этом условии. Ко времени разбирательства первой статьи это не состоялось. Но и далее: оба первые вопроса Якоба Фуста к представителям Гутенберга при присяге — «Зачем они здесь? Что они здесь делают?» — процедурными не были. Они показывают, что ему вошедшие были известны (иначе — и процедурно правильным — был бы вопрос, кто они) и что их появление для него было неожиданно. Возможно, что оба брата о неявке Гутенберга знали заранее и мыслили обыграть ее как неповиновение суду (см. заявление Йоханна Фуста перед присягой, что Гутенберг «не подчинился»); присутствием его представителей это исключалось. И в целом избавиться от него не вышло.

Есть детали, позволяющие полагать, что в тяжбе некую роль играли отголоски страсбургского периода Гутенберга. Одноименность названного в числе его представителей при присяге священника Хейнриха Гунтера с казначеем страсбургского монастыря св. Фомы, в 1444–53 гг. регистрировавшим поступления процентов по гутенберговскому долгу, обычно игнорируется. В акте он обозначен как бывший — etwan — священник майнцской церкви св. Христофора. В том же приходе — к коему относился Гутенбергхоф — с 1460-х гг. и до своей смерти в 1491 г. известен священник того же имени, и принято считать их за одно лицо, не поминая о монастырском казначее. Делались даже попытки читать не etwan, а erban — «будущий», хотя нотариальный акт — не пророчество. По временному соотношению тождество со страсбургским Гунтером более правдоподобно (в таком случае приход в Майнце он имел либо ранее 1444 г., либо параллельно своему страсбургскому пребыванию). В пользу этого говорит также одноименность одного из свидетелей Фуста — майнцского клирика Иоханнеса Бонне с получавшим в 1453 г. страсбургскую ренту Гутенберга Йоханном Бунне: вряд ли вероятно, чтобы свидетелями в этом процессе были двое людей, одноименных и неидентичных с упомянутыми в связанных с Гутенбергом страсбургских записях близких к тяжбе лет. Были ли оба они причастны к «делу книг», неизвестно (в Хейнрихе Гунтере предполагали корректора издания, но таких данных нет; Бонне назван рядом с Шеффером, который был наборщиком; выделение корректорских функций в тот период сомнительно). Независимо от участия того и другого в работе типографии, их присутствие на процессе означало, что оба компаньона нуждались в страсбургских свидетельствах и что эти два человека в противостоянии Гутенберга и Фуста играли ныне неясную, но противоположную роль. Почему Гутенберг не сам присутствовал при присяге Фуста, остается закрытым. Была ли присяга кульминацией драмы или уже спадом, по акту судить нельзя.

Так предстает процесс Фуста против Гутенберга при непредвзятом чтении Хельмаспергеровского акта. Что в сети Фуста попался не иждивенствующий эстет, не авантюрист, не делец, а добросовестный человек дела с присущим таким людям прямым сознанием чести, прав и обязанностей, если не мудрить, видно с первого взгляда. Эти люди, как правило, мира фустов не понимают, на чем и строил свою тактику Йоханн Фуст. В данном случае дело не только в соотношении личности и безличья: традиция защищать Фуста препятствует установлению печатной деятельности изобретателя. В том, что приговор суда означал крушение замыслов Гутенберга, сомнения редки, чаще — преувеличения катастрофы. Полного поражения не вышло: как ни незначительно было оставленное ему типографское имущество, оно означало, что у него осталось главное — право использовать свое изобретение, которое хотел, но не смог монополизировать Фуст: после процесса в Майнце действительно стало две типографии, одна — Гутенберга, другая — собственность Фуста. И, вопреки стараниям последнего, полагавшего придушить известность Гутенберга как изобретателя книгопечатания при ее рождении и «втихаря», она — отчасти благодаря тяжбе — пустила корни и в Майнце и во вне.

Глава V

«Дело книг»

Шрифты и издания Гутенберга

Отправной точкой для реконструкции типографской деятельности Гутенберга послужило сообщение «Кельнской хроники», что «1450 год был золотым годом, когда начали печатать, и первая книга, которую напечатали, была Библия по латыни, и была она напечатана очень крупным шрифтом, каким ныне печатают миссалы». Таким образом, признаком изданий изобретателя сразу стал шрифт. И развитие шрифтологического метода блестяще служило их изучению. Тупиковым он стал лишь в той мере, в какой использовался не по назначению — для «образа Гутенберга». Три четверти века различных мутаций этого «образа», наслоившихся на аксиому майнцского приоритета и фустовской правоты, спутали критерии в отношении той группы изданий, которая связывается с изобретателем. Наложение на эту путаницу другой упрощенческой схемы — предпринимательской — освободило исследование только от шрифтологического догматизма: активизировав ревнителей фуст-шефферовской защиты, она заслоняет пути к истории изданий Гутенберга, которая, если свести вместе накопленные наблюдения, при всех неизбежных пробелах и вопросах, вырисовывается яснее, чем принято считать.

Итак, в 1450 г. начали печатать Библию шрифтом миссала. Библия, по которой месса не читалась, литургическим письмом, как правило, не писалась, а значит — не печаталась. Отвечающих известию «Кельнской хроники» издания оказалось всего два. Одно, более крупное по шрифту, в 882 листа большого in-folio обозначается по числу строк на странице как 36-строчная Библия (кратко В36), другое с несколько меньшим к более узким шрифтом, также большой фолиант в 641 лист по 42 строки — как 42-строчная (В42). Строчные буквы обоих шрифтов при разнице пропорций (в В36 отношение высоты и ширины примерно 3: 2, в В42 — 2:1) сходны по рисунку, заглавные разнятся. Особенностью этих шрифтов являются так называемые примыкающие буквы, т. е. такие, в которых свойственные готическому письму ромбические утолщения на концах вертикальных штрихов сглажены для того, чтобы при наборе, когда рядом стояла буква с выступающей верхней частью («е», «с» и др.), достигать равномерности вертикальных интервалов черного и белого на странице; той же цели служат и «нависающие буквы» (в буквах, у которых выступающая над строкой часть загнута вправо — «f» и др., она выходит за границу очка литеры так, чтобы строчные буквы без верхних мачт могли быть вдвинуты под нависающий изгиб). По этим свойствам видно, что создатель обоих шрифтов не просто исходил из начертаний служивших ему образцом книжных почерков, а стремился превзойти книгописное искусство. Это умножало число знаков в наборной кассе и затрудняло процесс набора, без того сложный из-за сокращений, лигатур (связанных в одной литере буквосочетаний), разных форм одной буквы и других особенностей книжного письма той эпохи. Такая задача сама говорит о первопроходческом времени обоих изданий, сходство в рисунке шрифтов и принципах набора — об общности печатника. Обе Библии были отнесены к Гутенбергу, а осложненность наборной практики стала поводом объяснять иск Фуста медленностью работы, оттягиванием срока и пр. Сперва многие склонялись к тому, что В36 печаталась ранее, чем В42: в более крупном шрифте, единичных нарушениях сложной системы знаков, не столь совершенной приводке (совпадение зеркала набора обеих сторон одного листа) видели некоторый примитивизм. Вопрос стоял о том, создавалась ли она до договора с Фустом или являлась целью общего «дела книг», что отодвинуло бы В42 на период после тяжбы. Сторонники такого решения утверждали, что из рук одного человека не могло выйти два издания столь якобы разного уровня и что В42, по красоте схожая лишь с Псалтырью 1457 г., могла быть создана только Шеффером. Подтверждение своей идеи они искали в том, что Шеффер до прибытия в Майнц был писцом, считая, что это обеспечивало его каллиграфическое мастерство, коим Гутенберг в качестве техника будто владеть не мог (хотя ювелирное дело было художественным — графическим — ремеслом). Эта позиция была опрокинута записью майнцского викария Хейнриха Кремера на экземпляре В42 парижской Национальной библиотеки о том, что иллюминацию, рубрикацию и переплет этого экземпляра он закончил в августе 1456 г.: из расчета, что на его работу над книгой такого объема должно было уйти около года, время окончания печати относилось на конец 1455 г. Так В42 была отождествлена с «делом книг» Гутенберга и Фуста. В ней и стали искать причину конфликта между компаньонами. Были установлены (в основном трудами К. Дзяцко, Г. Цедлера, П. Швенке) этапы работы над нею.