Ян Гамильтон - Записная книжка штабного офицера во время русско-японской войны

При условии ненарушаемого мира и того общественного равенства, без которого вечный мир только пустое сновидение, китаец, насколько я изучил его в Маньчжурии, способен разорить белого рабочего современного типа и прогнать его с лица земли совершенно так же, как более слабые и менее прожорливые черные крысы были выгнаны вон из Англии коричневыми… Мне кажется, что рабочий класс должен сделать свой выбор. Рабочие должны или принять сторону милитаризма с его случайными войнами, или же решиться бороться не на жизнь, а на смерть с рабочими-соперниками. Я полагаю, что это очень старая тема, но китаец для меня совсем новое явление и к тому же, более чем вероятно, что наплыв китайцев в Южную Африку и проникновение японцев в сердце Китая вновь вызовут целый ряд вопросов, которые пока считались очень туманным делом отдаленного будущего. Повсюду я вижу этих умных, деятельных китайцев, отдающих все свое имущество без остатка в распоряжение японцев. Я замечаю, что они смотрят на японцев скорее как умная, такса на ощетинившегося, задорного, раздраженного и все-таки скорее глупого фокстерьера. Несомненно, что китаец низко преклоняется перед могуществом меча в руках воинственного народа, но мне кажется также, что здесь есть еще другое соображение: та идея, что Япония слишком близкая родня Китая, взяв на себя труды и по управлению им, потеряет свои отличительные признаки и сделается сама китайской. Я должен внимательно следить, в чем проявляется родственное сходство этих двух народов. Мне представится к этому много случаев, если только я хорошо сумею справиться со своей задачей.

Тем временем генерал Тангеи проводил меня до двери и, сев на одну из своих маленьких, пестро украшенных лошадок, приготовился позировать для камеры Винцента.

Вернувшись домой, я нашел записку от Максвелла (Maxwell) с приложением перевода в прозе японской военной песни. Он слышал, что я в случае необходимости могу подобрать рифмы, и просил меня переложить в стихотворную форму эту песню, которая в прозе не производит должного впечатления. Мой опыт очень печален, я сознаю это, но каков он был, таким я и записал его[22].

Долой всю Русь! Пора настала,Сыны Ниппона! Горе ей!Закон и честь она попрала,И нет для нас врата страшней.Весь христианский сонм народныйКлянет Россию. Словно тать,Как стая волков в год голодный,Стремится все она пожрать.Она маньчжурцев разоряет,Пустыней сделалась страна,И войско русских угрожаетКорее взмахами меча.Ведь ради мира мы отдалиУж взятый нами Ляотонг,Но договор лишь подписали,Как изменился песни тон.Россия клятвы нарушает,И беззакония творит,Чужие страны занимает,Европа злобой к ней горит.Друзья! Нельзя жить, забываяЯпонцев пролитую кровь,И, души предков призывая,Возьмем Маньчжурию мы вновь.Настал уж час, настало время!Мы восстановим вновь закон!.Войны не тяжело нам бремя,России смерть! Вперед, Ниппон!Измена, голод там — не новы,И нищих там не перечесть.С Россией спорить мы готовы,Поддержим мы Ниппона честь.Сильна Россия без сомненья,Но мощь полков нам не страшна:Пустынны русские владенья,Душа солдата холодна.А наша родина могуча,Уж много лет стоит она.Сыны Японии, как туча,Ударят громом на врага.Ведь верность, правда вечно с нами,Мы русских победить должны.Так тает утром под лучамиРоса[23], покрывшая холмы…Вперед за солнцем лучезарным[24]!Зовут знамена! Уж пора!Вперед на бой с врагом коварным!Погибнет Русь! Ниппон, ура!

9 июня 1905 г. Проехался верхом вдоль аванпостов после грустного прощания с двумя очаровательными соотечественницами, которые в последний раз за два или три дня своего пребывания озарили своим присутствием Фенгхуангченг.

Посещение мисс Мак-Коул и мисс Ст. — Обэн было очаровательным разнообразием среди нашей монастырской жизни. Они не только искусно пробрались сюда, но были очень счастливы в своем предприятии, по крайней мере постольку, поскольку мы были счастливы их увидеть. Японцы не разрешают присутствия женщин не только в армии, но и в тылу. Даже императорским принцессам пришлось щипать корпию в Японии. Японским женщинам, видимо, не дана власть, соответственная их очарованию. Мне как-то пришлось спросить одного японского офицера относительно женского влияния в армии, но он даже не понял вопроса. Здесь ничего подобного не существует. Не говорю, чтобы в японской армии не существовала вовсе протекция другого рода, хотя нужно думать, по словам поручика, что эту протекцию нужно понимать, как и многое другое в Японии, в совершенно обратном смысле. Он сообщил мне, что у него столько влиятельных друзей в Японии, что будет необходимо задержать его производство, чтобы не возбудить сплетен. Я вполне верю, что он сказал чистейшую правду, и это вполне соответствует моим наблюдениям, из которых вытекает, что японцы чрезвычайно чувствительны к мнению окружающих. Я лично полагаю, что даже женское влияние в армии было бы предпочтительнее подобному малодушию. Возвращаясь к нашим очаровательным соотечественницам, я должен заметить, что одно обстоятельство, находившееся в связи с их визитом, произвело на меня особенное впечатление, которое еще более укрепило во мне некоторые выводы, хотя одному Богу только известно, как я боролся против них. Японская барыня, г-жа К., сопровождала их. Она показалась мне наиболее одухотворенной и очаровательной женщиной из всех, которых я встречал до сих пор. По своим идеям относительно эмансипации японских женщин и необходимости всеобщего высшего для них образования и проч., и проч. она напоминала собою передовую американку. Она, видимо, с большой любовью относилась к своим спутницам, и они, конечно, платили ей тем же. Однажды вечером, когда не происходило ничего особенного, она, не в состоянии сдержать свои чувства, воскликнула:

— «Скажите мне правду! Все ваши любезные манеры одно притворство; только шутка! Иностранец не может любить японцев. Мое самое глубокое убеждение, что мы совсем особенный народ! Подобно ли это невольно вырвавшееся замечание молнии, которая внезапно озаряет своим светом грозную крепость, стоящую на дороге путника, спокойно шедшего до тех пор с целью воспользоваться гостеприимством соседнего города? Или же эта преграда только один обман зрения, очарованный замок, который исчезнет перед храбрым рыцарем? Может быть, мне еще рано дать на это верный ответ. Но в одном я твердо уверен, а именно, что тропа к дружбе, доверию и близким отношениям между западноевропейцем и японцем далеко не так ровна и доступна, как я полагал, пируя среди космополитического общества Токио. Все их чувства, вкусы, идеалы, стремления и желания совершенно отличны от наших, и подобно тому, как сибарит не может ожидать к себе симпатий от голодного бедняка-бродяги, так и наши более сложные ощущения кажутся японцу никуда не годными мыслями по сравнению с его собственными идеями, ограниченными по числу, но более ярко выраженными».