Галина Кузнецова-Чапчахова - Парижанин из Москвы

Расскажу тебе одну историю. Я давно хотела иметь собаку-друга. Не просто собаку-сторожа, без них нельзя, они у нас есть, а своего друга. Зашла в питомник для забеглых животных, где оставляют по разным причинам личных собак за некоторую плату. Если через некоторое время у них не находится новый хозяин, желающий приобрести то или иное животное, от него избавляются самым жестоким способом — его убивают.

И сразу же с первого взгляда влюбляюсь в годовалую сучку. Вся чёрная, с необыкновенно красивыми глазами. У неё на другой день кончался срок пребывания в питомнике, представляешь. Забираю, она послушно и, мне кажется, всё понимая, идёт за мной прямо на верёвке, как была. По дороге думаю, как это я так смело, в один миг решилась. Маме тоже она понравилась. Назвали Флоп, покормила, привязала в сарае. Вдруг крик, выбегаю из дома — кричат, что она отвязалась сама и умчалась, только издали успела увидеть её. А работник сел на велосипед и поехал, не обращая никакого внимания — ведь мог бы догнать её. Вместо этого его жена начинает кричать совершенно неприлично, что я сама виновата — плохо привязала. Но если так, почему же работник и его жена не привязали покрепче?

Я уж совсем смирилась, как вдруг приезжает к нам пастор — это его собака, и он передумал, хочет её забрать. Но отдать — некого. Через несколько дней встречаю Флоп на вокзале — спит в сторонке. Забрать? Но пастор не назвал своего адреса. Всё же взяла и теперь радость такая — ещё и её щенятки. Она их кормит только пока я рядом. Отойти нельзя — мчится за мной, а щенки, не выпуская сосков, волочатся за нею. И так нам всем хорошо!

Очень надеюсь, что тебе легче с глазом. Люблю и целую. Оля. -

Это после сожжения «Ильи у иконы»! Воистину, диву даёшься таким «провалам» и таким «перепадам» настроения. Уже и у И.С. иссякает чаша терпения.

— …О, сколько же сил ушло впустую, сколько душевного огня развеяно по ветру!.. -

И тут Ивана Сергеевича осенило: эта женщина не умеет любить!

— Ты не знаешь, что такое любовь в её полноте. Моя Оля — знала, без слов высоких, без дёрганья меня то не так, это не эдак. Ах, не посадил твои клубни. Ах, чуть не затерял, даже хотел, чтобы затерялся твой рассказ. Бумаги не хватит только перечислять. Моя Оля хранила меня для моего читателя.

Я посмел не восторгаться твоими этюдами! А ты? Ты же во мне гасила любое горенье. Вспомни, как ты писала о «Куликовом поле»: Среднев слишком много рассуждает, зачем-то проверяет «чудо» с помощью жалких «доказательств».

А как ты называла мою Дари? Пустышка, выдуманная. Пушкин у тебя не «Солнце русской поэзии»!

Занимайся погибающими гениями. Меня больше «спасать» не надо.

Моё решение бесповоротно. Я отныне тебя не знаю. И.Ш. -

— Дорогой Иван Сергеевич!

Невероятно трудно писать после упрёка, что я отняла Вас у миллионов, которые не прочтут произведений, не написанных Вами, потому что Вы тратили время и силы на письма мне.

Чувствуйте и думайте что хотите, расценивайте меня по-своему, негодуйте.

Знайте только, что люди «второго разряда», не такие как Вы и ИАИ, — чувствуют и переживают зло, которое вы обрушиваете с такой беспощадностью.

Я протягиваю Вам руку не из тщеславия, а ради лучшего, что в нас есть. Воля Ваша принять её. Я не могу жить, не сделав этой последней попытки к примирению. О.Б.-С.

У нас очень холодно. —

Морозы зимой 1946/1947 годов Европа помнила долго. До сих пор помнит Россия морозы страшного 1941-го…

Через месяц, сколько мог выдержать, Иван Сергеевич опять писал Ольге Александровне, но уже не только о «вечной любви». Именно «ради лучшего», что в них есть, И.С. не станет опровергать упрёк про «людей второго разряда» — он не имеет к нему никакого отношения. Главное, ей плохо! О замерзающей Ольге Александровне летит приписка в письме Ильину. Но не может не поделиться с другом размышлениями о «странном характере» О.А.: «Много чувствительности — в ней-то и растрачивается глубина-подлинность. Всё проходит вспышками, до… припадков. Проходит, не всекаясь глубоко».

«Подлинность»! Это открытие потянет за собой новые соображения причин неполноты «чувствования» О.А., и оно наконец будет названо.

— …Помнишь, у Достоевского в «Идиоте» есть чудесный образ женщины-ребёнка, полуженщины. Его Аглая — это и ты тоже. У Чехова чудесный нежный образ Мисюсь в «Доме с мезонином». В какой-то степени у Тургенева Лиза Калинина. И всё же в нашей огромной литературе нет совершенного и завершенного сего образа. Моя Дари хочет дорасти до совершенства. Может быть, откроется в Дари? Я трепещу: ну, как откроется, дастся?

Дастся? Творчеству нужен затвор.

Господь с тобой, дитя. Целую. Ваня. -

Запомним это осторожное определение Ивана Сергеевича «полуженщина». Оно получит вскоре развитие и будет напрямую отнесено к личности Ольги Александровны деликатно, как пример из русской словесности. А в письмах Ильину не грубо, но решительно будет обозначено выразительным французским термином demi-vierge — полудевственница. Полуженщина-полуребёнок…

Стало, быть, тут, действительно, «ничего поделать нельзя», как писала о себе О.А? И если так, для её спокойствия он теперь одобрит «программу» концерта Жуковича. Готов рассмотреть кандидатуру некой А. Скотт для перевода на голландский «Путей Небесных».

Успокоенная Ольга Александровна присылает свой новый рассказ — о смерти отца, о жизни и смерти в сознании потрясённого ребёнка. С просьбой читать целиком, хотя посылала частями, как письма. И непременно прислать обратно — у неё не осталось выправленной копии. У неё не было сил делать копии, но в писательстве Иван Сергеевич был непреклонен. Он и прежде возмущался этому её обыкновению. Больше не возмущался — устал.

Неполнота любви. Полуребёнок. Так «дано». В душе его навсегда поселилась горечь.

Всё чаще он предпочитал писать подробности верному другу Ивану Александровичу Ильину: о жизни впроголодь, о сужающихся литературных связях и недостатке участия в печатных органах, круг которых ограничен, мал его читателям; о бытовых трудностях и литературных врагах, о приходе в его жизнь новых людей. Надо было что-то менять в корне.

— Ольгуночка, дружок. Мне тесно тут, душно. И такое совпадение. Работал над рассказом «Еловые лапы» о загадочном старичке, являвшемся в «музей» в Петербурге (то есть в Исаакиевский собор) поклониться святым мощам Серафима Саровского. И в этот момент получаю письмо из Америки от епископа Серафима, моего большого друга, когда-то настоятеля Почаевского монастыря святого Ионы в Карпатах, ныне в Джорданвилле: пришлём вызов, оформляйте визу, обеспечим все условия для Вашей работы. Вот где я смогу приступить наконец к третьей книге «Путей». Ох, завершить бы…