Михаил Ольминский - В тюрьме

Разговоры по-прежнему не клеились: Снятков говорил, что малейшее умственное напряжение утомляет его и портит настроение. Нужно подумать о развлечении.

– Давайте устроим кегли!

Девять спичечных коробок и комок бумаги, обшитый обрывком рубахи, – кегли готовы. В начале игры коробки падали довольно часто, но по мере нашего увлечения промахи становились еще чаще. Нами овладел какой-то дикий смех… Он подступил сразу. Снятков упал на койку, я опустился на табуретку. Мы не могли произнести ни слова. Даже звуков хохота не было слышно, только дух захватило и внутри стало больно. Я не рад был такому смеху, хотя давно чувствовалась потребность забыться, отдавшись безудержному веселому дурачеству. Припадок прошел так же быстро, как и наступил.

Мы с увлечением продолжали игру. По подсчету я оказался в значительном выигрыше. На другой день Снятков отказался играть, отрезав, по обыкновению, решительно «нет». На повторенную просьбу он ответил:

– Право, у меня ни к чему нет охоты. Признаюсь вам, я и вчера после второй партии играл через силу, без всякого интереса.

Такой ответ заставил меня просить настойчивее; казалось опасным оставлять человека при апатии.

– Это, наконец, бессовестно! – воскликнул я, показав вид, что сильно рассердился. – Неужели вам трудно ради моего удовольствия немного поработать? Хоть четверть часа!

– Четверть часа – пожалуй!

Вспомнив, как я сам серьезно вчера увлекся игрой, я подумал: не является ли причиной апатии Сняткова слишком сильное впечатление от его неудачи в игре? Для опыта я дал ему возможность выиграть блестящую партию. Федор Федорович расцвел и продолжал игру с увлечением. Было заметно, как он волнуется каждый раз, когда мы начинаем подводить итоги игре.

Появления новых товарищей ожидаем с величайшим нетерпением.

– Хоть бы какого-нибудь Пупко! – восклицает то один из нас, то другой.

Снятков твердо уверен, что из Петербурга кто-нибудь приедет. В день прибытия этапа он стоит с утра у окна.

– Идет этап, совсем маленький! – восклицает он наконец. – Смотрите, какой-то Пупко в шляпе.

– Нашего Пупко не повели бы пешком.

Федор Федорович признает это замечание справедливым и с грустью отходит от окна.

Уже пробило десять часов, и надежда на появление Пупко была потеряна, когда мы узнали, что сегодня приведут товарища, действительно прибывшего из Петербурга и шедшего пешком, только не в шляпе. Он по ошибке попал к уголовным. Мы, конечно, разволновались. Но часы проходили, никто не являлся.

– Мы теперь как будто не можем жить дальше без третьего товарища. А что было бы, если бы мне пришлось жить здесь без вас или вам без меня?

– Я бы опять сошел с ума, – просто и уверенно ответил Федор Федорович.

Последние дни он мало гуляет. После обеда я почти насильно вытащил его на воздух. Во дворик вошел старший надзиратель, старик Акимыч, и молодой человек с вещами.

– Товарищи! – воскликнул он.

Мы отрекомендовались и вместе вошли в камеру. Вольный художник С. после семнадцати месяцев одиночки в доме предварительного заключения высылался до приговора в Вятскую губернию. Он оидел как раз в той камере, в которой три года тому назад я оставил запись о своем приговоре. Любопытное совпадение!

Первое время разговор состоял из взаимных отрывочных расспросов о личности и впечатлениях одиночки. К вечеру, однако, зашла речь и об общих вопросах литературы и политики. Но и тут разговор носил слишком беспорядочный характер. Мы не договаривали, останавливались на полуслове, перескакивали с предмета на предмет и очень плохо понимали друг друга, несмотря на общность убеждений.

– Попали из одиночки в компанию, так нужно и занятие компанейское, – решили мы и занялись кеглями.

– Мы с Федором Федоровичем почти отвыкли от человеческой речи, – заметил я, между прочим.

– А я, напротив, чувствую потребность говорить без конца, – возразил С. и замолчал.

– Что же вы не удовлетворяете своей потребности?

– Да вы огорошили меня своим заявлением.

Первые дни С. овладела полная апатия. Он пользовался всяким моментом, чтобы свалиться пластом на постель, причем даже избегал класть голову на подушку. Движения его поражали своей вялостью, голос – тоже.

Прибытие двух новых товарищей – Преображенского из Вильны и пана Славянского из Белостока – отвлекло мое внимание от С. с его апатией и вялостью. Пан Славинский, по ремеслу ткач, говорил, что и сам не знает, за что его высылают в Вятскую губернию. Кого-то он подговаривал к забастовке, кто-то требовал у него денег на бутылку водки; денег не случилось, последовал ложный донос, – что-то в этом роде. Славинский плохо говорил по-русски. Голодный, ободранный и удрученный, Славинский быстро расцвел в товарищеской компании, встретив обычную товарищескую материальную и нравственную поддержку.

Преображенский, по-видимому, менее всех остальных был издерган тюрьмой. Сидел он недолго и ко всему относился так, точно его больше всего занимает новизна положения, кажется, довольно для него неожиданного. В качестве, мелкого чиновника, стоявшего вдали от политической жизни, он считал себя в безопасности от полицейского нашествия и временно принял на сохранение какие-то брошюры. В результате вместо Вильны – Уфимская губерния.

Впятером мы провели не более двух-трех дней. Однажды после обеда, растянувшись лениво на постелях, мы перекидывались отрывочными фразами. Входит старик Акимыч и ищет кого-то глазами. По лицу видно, что есть важная новость.

– Ну, господин Снятков, собирайтесь сегодня в дорогу. Идет сибирский этап.

– А я?

– О вас нет распоряжения.

Все вскочили и разом заговорили.

– Я буду просить, чтобы меня оставили до распоряжения о вашей отправке, – воскликнул Снятков. Он глядел растерянно.

– Теперь уже поздно, – возразил Акимыч. – Впрочем, как хотите, я доложу начальнику.

– Я потребую врача, – заявил Преображенский.

– Ничего из этого не выйдет, – безнадежно махнув рукой, заметил Снятков.

Я разделил это мнение и, быстро примирившись с фактом, напомнил о другой стороне дела: – Вы, может быть, уже успеете выйти на волю, пока придет распоряжение о моей отправке.

Напоминание о воле разом изменило настроение отъезжающего. Он сказал, минуту подумав:

– Сначала я огорчился, а теперь страшно рад, что уезжаю.

Начались суетливые сборы в дорогу. Все волновались; день тянулся медленно; посторонние разговоры не клеились. Только Федор Федорович сиял. Обещали прийти за ним в шесть часов, но вот уже семь, половина восьмого. Мы сидим вокруг стола, у самовара. Когда раздался звонок, вызывавший надзирателя, мы раскупорили бутылку квасу. По приходе Акимыча все встали и разлили квас по чашкам; только Сняткову пришлось пить из баночки от варенья. Проводили его на двор, у калитки под дождем простились крепкими поцелуями. В ночной -темноте за калиткой мелькнул в последний раз темный силуэт, и мы понуро вернулись в камеру. Нарушил молчание С.