Александр Бенуа - Дневник. 1918-1924

В Музее Александра III я передал Казнакову купленный мной когда-то у Березина-Шевелева портрет Нелидовой для его книги, и этот маньяк вцепился в него с яростью и стал клянчить, чтобы я ему его уступил. Однако не стану же я при его нынешней бедности брать с него деньги — придется поднести. Обсуждение было очень вялое. Нерадовский запросил неофициально передать наше мнение: приемлемо ли ему приглашение Неманова и Руманова, собирающихся открыть антикварный магазин на строго художественных началах и ищущих себе экспертов, и обещающих задерживать вещи, подходящие для музеев. Липгардт уже согласился и привлекает Стипа, который, однако, отказался. Нерадовский высказался об этой затее в отрицательном смысле, отказался и я. Ростиславова я в Коллегии не застал, вечером он позвонил. Напросился и Неманов, притащив с собой альбом, в котором рядом с превосходными рисунками — хороший швейцарский пейзаж 1839 г., удивительный восточный тип Декана. Не подозревал Неманов, что обладает сокровищем, а я ему это и выложил… Прекрасный человек Замирайло к чаю хоть и напустил своего духа в изобилии, однако на сей раз и порадовал, притащив с собой вторую серию своих каприччо. Лучший — «Пир во время бедствий» — уже оставил за собой Яремич. Я пожелал себе приобрести два варианта удивительно странных композиций, изображающих какой-то мутный городской канал, в котором купается или же плавает веселая юная женщина; большая лодка с тремя дьяволятами — совершенные сны. В сущности, какой удивительный и подлинный художник, а вот не хватает некоторых вымыслов — и получается калька. Жаль, что у Акицы нет дара к рисованию. Она видит изумительные сны. Я тоже вижу жуткие сны про революцию, расстрелы и проч.

Вечером были Бушен, которому я прочел лекцию о технике (увы, мной не превзойденной) графики, и Володя Зеленков, совсем расклеившийся из-за отсутствия известий о своих [Серебряковых-Лансере, находящихся в имении в Харьковской губ.].

Положение на англо-французском фронте признается критическим… слухи о мире.

Утро зря проторчал над Трианоном. Ничего не вышло, отчасти по вине бумаги, отчасти — от настроения.

Днем ходил по просьбе Горького к Скрыдлову, желающему сдать за 400 000 руб. восточный брик-брак, награбленный им в Иедо (Токио). Есть три буддийские иконы. С ним были два типичных «калединца» — отец и сын Кульневы.

Оттуда в Эрмитаж. Заседание происходило в библиотеке картинного отделения. Шмидт убил своим испещренными паузами докладом. Меня вызвали на заседание Коллегии искусств. Спор Чуковского и Альтмана. Последний горит желанием приложить к делу декрет о памятниках.

Вечером Прокошка играл, как Бог. 4-я сюита мне [не?] понравилась — все же это «не его» — только превосходное упражнение. Беседа за чаем со Стипом и Замирайло. Последний имеет ужасный изнуренный вид…

Трамваи плохи и дороги. Вся страна в летаргии, но как только наступит подлинный мир, то начнется оживление; возможно, что этот процесс будет бурно-радостным. Я даже за последнее время не так обеспокоен этой задержкой и ощущаю в ней залог бурной жизни, которая может смести тех бесов, которые сейчас хозяйничают, — или они сами изменятся, их зловредность окажется не более тяжелой, нежели вредность самого режима.

Становится труднее вести дневник, ибо снова посеял страницы…

Утро я стараюсь сохранить для работы. Сегодня — на заседание в Музей Александра III, а вечером непременно кто-нибудь придет, и время уходит на чепуху, на никчемную уютную русскую болтовню. Два последних вечера я провел дома. Вчера заседание коллегии в Зимнем дворце затянулось до 10 часов. Позднее сидел у Сувчинского…

Настроение у меня благодаря повороту к весне (сегодня дивный, солнечный, теплый день) и на не усиливающийся ужас жизни, скорее, улучшилось. Может быть, окрыляет уверенность, что «идет к развязке дело» во всех отношениях, даже на осатанелом Западе, который едва ли серьезно рассчитывает на возможность продолжения борьбы благодаря выступлениям американцев…

Вырабатывается состояние «сна наяву» и внедряется типичная для сна непременность «скольжения». Большинство явлений скользят мимо сознания или мимо оценки сознания. И все до того мерзко, что уже заранее решаешься со всем мириться. Ладно, пусть будет и так, не все ли равно, одной глупостью больше или меньше! Религиозное сознание вовсе парализовано. Даже «официальное кощунство», вроде лекций какого-то идиота, с предоставлением для них зала Зимнего дворца — не возмущает. Что взыскать с дураков, не ведающих, что творят перед обществом, заслуживающим и не такие еще издевательства! Пусть себе! Авось скорее и глубина проявится, весь абсурд чертова наваждения, авось ярче блеснет луч и рассеет его. Покаяние, во всяком случае, в воздухе, но до тех пор оно порядка «военного», «патриотического». Но, может быть, найдет и то, что самое дело было мерзко, и, в частности, что натворили величайшие зловредные глупости именно в порядке нынешних форсированных, стихийных, «благоразумных» интересов масс, почуявших, что продлена борьба за какие-то миражные выгоды, грозящая абсолютной гибелью.

Сказать кстати, дело с нашим кормлением все ухудшается. Жизнь дорожает с каждым днем. А эти безродные идиоты — истинные наследники царистских жандармов (но и дегенераты) — еще с величайшей энергией препятствуют, что попало реквизируют и свозят на списание на свои склады. За последние дни только и слышишь, до чего сурово карают и планомерно на вокзалах отбирают все продукты, привезенные пассажирами.

А факты за эти дни следующие: в четверг я осматривал со Шмидтом и Нерадовским картины в Зимнем дворце. Успели просмотреть только часть нижнего этажа. Была открыта баталия Ходовецкого 1772 г. (гуашь), ряд искусных работ княжон, дочерей Николая (особенно вид из окна Белой гостиной), прямо для музея портрет Марии Николаевны 1839 г. и много других. Прелестны виды Берлина Гертнера. Очень ловко написана «Приапея». Считаю за Зичи, Нерадовский — за Брюллова.

Произошла встреча с Луначарским. Мы не заметили, что он в кабинете, и продолжали спокойно свою работу и после того, что заметили; я целый час исправлял журнал; выслушали Труханова о переносе военных музеев; было заседание с Гущиком, который изложил свои мысли до крайности бестолково и в таких выражениях, что никто не мог понять.

После обеда пришел Бернштам с сумасшедшим (он положительно ненормален) началом: издавать какую-то книгу о русской скульптуре, по поводу которой он собирается еще устроить, с целью поддержать художников и противоборствовать немецкому импорту, выставку скульптуры. Его сменили Лемке с Гершельманом, сделавшие последнюю, но тщетную попытку меня получить, может быть, еще чтобы я пошел на то, чтобы быть у них консультантом-гастролером. Лемке настаивает на включении меня в состав служащих, но я, невзирая на его отчаяние, решительно отказался, приведя очень обстоятельные и убедительные доводы.