Иван Беляев - Записки русского изгнанника

— Этот конь для строя не годен, но он может отлично ходить в пролетке командира дивизиона, — прибавил он, кивнув в сторону на подходившего Зедергольма.

Мне вспомнилась старинная олеография: на суде мужик берется за голову обеими руками: «Правда, где ты»? — «Я здесь, только я закормлена», — отвечает ему жирный бас из под судейского кресла.

Нарушение порядка жизни, скопление лишних людей и лошадей, и вызванный этим паралич нормальной казарменной жизни, наконец, известный упадок после большого подъема духа — все это заставило меня внимательно прислушиваться к пульсу нашего существования. А между тем, все и каждый по-своему старались использовать лично для себя открывшиеся возможности. Неизвестно почему пища стала ухудшаться, на мои вопросы артельщик, кашевар и каптенармус давали загадочные ответы. С фуражом происходило нечто подобное, но в менее опасной форме. Я решился начать с кухни. В помощь артельщику и для полного контроля я назначил от каждого взвода по одному нижнему чину, на обязанности которого возлагалось не допускать, чтоб хотя ломоть хлеба или фунт мяса исчезали бесконтрольно. На другой же день попался фельдфебель.

Дураку надо было бы обратиться ко мне с просьбой об увеличении пайка, но он бросился к главарю цеха сверхурочных, который донес, что у нас появились выборные лица и т. д. Доложили, что солдаты нашей батареи поют революционные песни, и пр. и пр. Утром назначена была проездка всей батареи, когда меня вызвал Зедергольм и спросил объяснения, так как сухой формалист командир 3-й батарей полковник Норкович доложил обо всем герцогу «по долгу службы».

Я вытаращил глаза на все эти обвинения и не мог скрыть своего удивления наглостью людей, занимавшихся шпионажем в чужой части, не замечая, что у самих горят фалды.

Организуя кухню, я следовал примеру Мрозовского, который даже наименовал их (дежурных) «депутатами», и все мы не раз слышали, как он звал «дежурить депутата». Относительно песен я просил его зайти вечером и выслушать весь репертуар, который постоянно приносил нам с собой инструктор пения, казак Его Величества, специально приглашенный нами для этой цели.

Не знаю, подействовали ли эти доводы на герцога, но полковник Шульман, появившийся было после нашего возвращения из Кронштадта, вышел в отставку, а на его место был назначен капитан Свидерский-Пономаревский, офицер блестящей наружности, но без большого внутреннего содержания. Он был со мною хорош, но мое положение — «из попов да в дьяконы» стало уже неприятным. Вся программа идеальной подготовки заменилась рутиной. Командир дирижировал, распоряжался фельдфебель.

В бытность в Кронштадте мне удалось повидать отца в домашней обстановке. Он очень обрадовался мне. Он никак не ожидал, что в отборном гвардейском отряде в качестве командира батареи явится его родной сын.

От него я узнал подробности событий. Назначенный комендантом крепости накануне Гулльского инцидента[70], он сразу же повысил боевое состояние Кронштадта с 8 процентов до 40.

Стояла зима, и он выхлопотал конный наряд от всех батарей гвардии для постановки минных заграждений, которые расставляли, прорубая лед и в качестве грузов употребляя старинные бомбы, с давних пор бесполезно хранившиеся в крепости. Он показывал мне отзывы английской печати, где взвешивалась возможность атаки Кронштадта, но в заключение предупреждалось, что крепость уже не та, как при адмирале Брылкине[71].

От него я также узнал, что англичане все время снабжают оружием Финляндию, пытаясь иногда выгрузить контрабанду в непосредственной близости от наших фортов, на Лисьем носу. Но что теперь там уже воздвигают укрепления, а также на Красной Горке, близ Ораниенбаума. На островки, где помещаются форты, защищающие Кронштадт, уже свезено все необходимое, и они заняты гарнизонами пяти рот крепостного полка, остальные три остаются в Кронштадте.

Относительно мятежа он все время предупреждал высшее начальство, что среди матросов не существует никакой дисциплины. Что это подтверждается постоянными столкновениями солдат с пьяной и разнузданной матросней. Что офицеры, прибывая из плаванья, рассыпаются по вспомогательным учебным заведениям и курсам, разъезжаются в отпуск, и что фактически в экипажах остается не более одного офицера, чтоб руководить занятиями и поддерживать связь с матросами. Что матросы не виноваты в режиме, который действует на них разлагающе.

— В данный момент, — говорил он, — за бунт поплатятся простые люди.

Даже о помиловании пятерых главных зачинщиков он ходатайствует на Высочайшее имя, но настаивает на примерном наказании Щнипки и Аладьина, членов распущенной думы, которые вызвали взрыв и были найдены между досками в порту… Они на коленях молили о пощаде, но когда сюда для их защиты, с разрешения высшего начальства, явились адвокаты, их поведение стало вызывающим и дерзким. Теперь он настаивает на разоружении эскадры. Но моряки сохранили огромное влияние в сферах и всячески противятся этому.

Несколько позднее, после Высочайшего завтрака в Петергофе, обходя гостей, Государь подошел к отцу.

— Ну, а теперь у вас в Кронштадте все спокойно?

— Пока на рейде еще стоят не разоруженные суда, Ваше Величество, — ответил отец.

— Ах да, это эскадра Цывинского, — прервал его Государь и сразу же отошел в сторону.

Цывинский был старшим офицером на «Памяти Азова», на которой Николай II, будучи Наследником, совершал кругосветное плавание. Видимо, царь любил его и верил ему. Во время войны в Могилеве он вызвал местного крестьянина Цывинского к себе в Ставку и сердечно отозвался о своем бывшем начальнике.

Но ведь «Память Азова» выкинула красный флаг и вышла в Балтийское море одновременно с тем, как беспорядки вспыхнули именно в тех частях, где служил Государь: в первом батальоне Преображенского полка, в первом эскадроне лейб-гусар, в первой конной батарее.

Крепостной жандарм смотрел на дело иначе.

— Верьте мне, — повторял он при каждом докладе, — Кронштадт — это труп, разлагающийся и гниющий, и когда он лопнет, будет слышно по всей России.

Все, чего удалось добиться моему отцу, это было назначение на усиление гарнизона по очереди одного из полков гвардии при батарее. Когда же все пришло в норму, Великий Князь прислал в Кронштадт своего помощника генерала Газенкампфа, а помощником отцу назначили генерала Адлерберга…

К этому рассказу Мария Николаевна[72] прибавила кое-что со своей стороны. В эти дни неминуемая смерть, наравне со всеми прочими защитниками последнего убежища, была бы для нее наименьшим из зол. Комендантский дом находился в углу старого крепостного верка[73], вдоль которого и направлялись атаки. Позади сада, в полутораста шагах, находился склад 500 пудов пироксилина. Мятежники три раза пытались поджечь его. Отец днем и ночью сидел у подъезда, наблюдая за обороной. В различных концах города горели винные склады, казино, офицерские квартиры. Отец все время докладывал о происходящем. Кронштадт горел три дня, но помощь не приходила. Тогда Мария Николаевна решилась на отчаянную меру: без ведома отца она обратилась к генералу Адлербергу, который немедленно организовал высадку на косе и явился туда со своим полком по собственной инициативе.