Михаил Пришвин - Дневники 1930-1931

Я не считаю, что Германия была разбита в Великой войне; ее взяли, но она сейчас же вернулась к себе, построилась и живет, и может быть еще и Англию переживет. Россия же была разбита и подожжена, потому что не имела единства в групповом сознании.

Таким образом, война — это испытание группового сознания населения данной страны.

При чтении фельетона Радека{112}.

У этих очень развязных людей все строится исходящим от абсолютной истины, что последний шаг истории мира находится в СССР, что, напр., Америка, Англия — все эти очень отсталые государства в сравнении с нами. Так мыслит «парт-человек», в то время как обыкновенный трудящийся, «спец-человек» никак это не может понять: столяр ищет и не находит в стране стали для рубанка, фотограф — гидрохинина, писатель — бумаги, мать — ситца на рубашку ребенку, ребенок — конфетку, ведь ничего-ничего нет!

5 Июля. Вчера весь день дождь и гроза. Сегодня пасмурно, насыщено влагой, тепло.

Маня девица ведь совсем серая из недр Смоленской губернии, и вот сегодня какое слово отмочила! «Дедушка! — сказала Павловна. — Что ты, — говорю, — ну какой же я старик, смолоду многие такими не бывают, как я. Правда, Маня? — Правда, — говорит, — вы артист, настоящий артист!» Мы очень удивились, как же Маня и вдруг слово такое выговорила: «артист!». «А что значит артист? — спросил я. Она ответила без колебания: — Хороший человек».

У каждой собаки, как и у каждого человека, есть свое интимное выражение, которое раскрывается постепенно по мере роста дружеских отношений. Нерль вышла собакой исключительно грациозной, кокетливой и нежной. Сколько ни учил я ее подавать лапу, так и не мог научить, чтобы подавала по нашему желанию. Это случилось, потому что с первого разу она поняла: дело с лапой — несерьезное дело, это шутка, значит, в это можно играть. Так, бывает, просишь, просишь, она только глядит, но как глядит! как будто страшно серьезная, сухая, а в глазах смех так и брызжет. Надоест возиться, плюнешь и отойдешь. Раз, уходя, я оглянулся с порога, смотрю — Нерль сидит и помахивает мне одной лапой, как будто желая подать мне ее по воздуху. Подошел — не дает. И так пошло, прошу — не дает, ухожу — издали машет и только не говорит: не уходи, не уходи, дам!

Еще у нее манера есть одна, когда она лежит на матрасике в передней недалеко от умывальника. Я встаю, она лежит и, не поднимая головы, приветствует мое утреннее вставание, барабанит обрубком хвоста. Но только я направился к ней, хвост перестает барабанить. Умываясь, поворачиваюсь к ней спиной — хвост барабанит, и знаю: голова поднялась. Оглянулся — голова мгновенно опускается, и нос прячется глубоко в развилку задней ноги. Деликатность ее безмерная, ночью, если ей сделается необходимым выйти до ветру, никогда она не позволит себе разбудить меня брехом. Она обыкновенно приходит в мою комнату и садится близко возле кровати. Очень часто я бываю чутким во сне, и каким-то образом передается мне, что я не один, что в темноте около кто-то есть. Но, бывает, я сплю крепче. Тогда она подвинется так близко к лицу, что я почувствую непременно близость к моему лицу… И если не помогает и это, а выйти надо необходимо, то она понюхает у меня за ухом и даже лизнет — тут уж я непременно проснусь.

6 Июля. Продолжается пора непрерывных дождей, вчера была сильная гроза.

Повторять свои рассказы, образы, суждения в беседах с людьми надо крайне экономно, потому что эти рассказы и мысли могут сделаться подсобными и в затруднительные моменты будут появляться автоматически: не сам будешь говорить, а язык отдельно от тебя, как у болтунов. Истинный мудрец сам никогда не должен повторяться, другие должны повторять его мысли. Потому же и писатель в своих новых произведениях не должен повторять себя: Мопассан, Чехов, — сколько они блинов испекли своими маленькими рассказами!

7 Июля. Пора дождей продолжается.

Литературный критик — это кто словами об искусстве (слова) пытается возместить в себе недостаток таланта или, по крайней мере, труд и риск самому создавать новое.

Когда говорят об оздоровлении города тем, что выстроят зеленые города и что рабочие и служащие будут слетаться на собственных аэропланах в город лишь на время, то это говорят лишь о внешних крайностях <1 нрзб.> в отношении гигиены тела, но не духа: пусть будут жить вдали от города, тем хуже, люди с автоматической душой внесут разложение в недра природы, и тогда не останется на земле даже и уголка, не разложенного городом.

8 Июля. Залило водой, а барометр все падает. Цветет Иван-да-Марья всей силой, галчата летают и везде кричат.

Вчера меня задела статья в «Новом мире», где автор осуждает «Перевал»{113} и меня упоминает, перемешивая с мальчишками, притом еще так, что мальчишку поставит на первое место, а меня на десятое. Но самое главное, что статья бьет в «биологизм», в «детство» — ничего этого, мол, не надо, все это отсталость, реакция, а нужен «антропологизм». Сама по себе статья, конечно, ничего не сделает, но «ахиллесову пяту» обнажает, следующий ударит в пяту, и связь моя с обществом прекратится. До сих пор я относился к непризнанию себя так, что «наплевать», но это «наплевать», оказывается, было при наличии фактического признания: печатают, зазывают и проч. Открывается перспектива очутиться за бортом и, таким образом, утратить всякую связь с действительностью, быть действительно непризнанным…

И в такой период группа «Перевал» — последыши школы Воронского — в ответ на лозунг ликвидации кулачества как класса, выдвигает лозунг гуманизма и человеколюбия. Они утверждают, что вся советская литература представляет собой единый поток; они настаивают на том, чтобы к писателям не предъявлялись требования политической выдержанности.

Трудно представить себе что-нибудь более гнусное, чем речь пролетарского писателя Киршона на съезде, но тем хорошо, что заставляет задуматься о других крайностях: почему, напр., издевается автор статьи «социалистического города» над материнским чувством? почему «детство», «любовь» и т. п., напр., почитание стариков, отца и матери — все это запрещено у нас. Не остается больше никакого сомнения, что невежды, негодяи и т. п. не сами по себе это делают, а в соподчиненности духу социальной революции, что все люди, Сталин даже, не знают, что делают, и их со-знание является действительно не знанием, а одержимостью. Так создается пчелиное государство, в котором любовь, материнство и т. п. питомники индивидуальности мешают коммунистическому труду. Стоит только стать на эту точку зрения — и тогда все «изуверства» партии становятся целесообразными и необходимыми действиями.