Игорь Курукин - Бирон

О том же говорит и Миних-младший: «В 9 она начинала заниматься со своим секретарем и министрами; обедала в полдень у себя в комнатах только с семейством Бирон. Только в большие торжественные дни она кушала в публике; когда это случалось, она садилась на трон под балдахином, имея около себя обеих царевен, Елизавету, ныне императрицу, и Анну Мекленбургскую. В таких случаях ей прислуживал обер-камергер. Обыкновенно в той же зале накрывался большой стол для первых чинов империи, для придворных дам, духовенства и иностранного посольства». Завершает рассказ о распорядке дня Анны Иоанновны швед Карл Рейнхольд Берк: «В послеобеденное время императрица предается краткому сну и немного развлекается, хотя бы с синьором Педрилло. Она также иногда посещает придворных дам или сыновей обер-камергера в их апартаментах. О том, что четыре вечера в неделю предназначены для приемов и спектаклей, мы уже знаем. В 8 часов императрица садится за ужин, затем до десяти или половины одиннадцатого беседует с графом Бироном и его семьей и удаляется».

Если эта картина верна, то семейное сосуществование императрицы и обер-камергера не оставляло места для душевной раздвоенности и серьезных конфликтов. Несомненно, Бирон был обязан своим возвышением глубокой личной привязанности к нему императрицы, хорошо помнившей, как ее встретили в России. В 1734 году, оправившись от очередной болезни, она призналась, что фаворит — «единственный человек, которому она может довериться». Даже суровый и язвительный моралист М. М. Щербатов воздержался от однозначного обличения монаршего греха и полагал, что Бирона и Анну связывала настоящая прочная дружба: «Она его более яко нужного друга себе имела, нежели как любовника». Князь, правда, современником этой пары не был, но людей и эпоху, судя по живым подробностям, знал неплохо.

Кажется, не слишком изысканный курляндский помещик сумел дать некрасивой, одинокой, бездетной и несчастной московской царевне то же самое, что дала безродная холопка Марта Скавронская Петру I — ощущение собственного надежного и уютного дома. Анна не обладала способностью Елизаветы укрыться от реальности в мире развлечений — театра и маскарада; ее не прельщала, как Екатерину II, большая политика с ее стратегическими планами, проектами реформ и миссией просветительницы страны.

Зато, как свидетельствуют записки Миниха-сына, «никогда в свете <…> не бывало дружнее четы, приемлющей взаимно в увеселении и скорби совершенное участие, чем императрица с герцогом Курляндским. Оба почти никогда не могли во внешнем виде своем притворствовать. Если герцог явился с пасмурным лицом, то императрица в то же мгновение встревоженный принимала вид. Если тот был весел, то на лице монархини явное отражалось удовольствие. Если кто герцогу не угодил, тот из глаз и встречи монархини тотчас мог приметить чувствительную перемену».

Можно, наверное, сколько угодно спорить о степени влияния Бирона на Анну — вплоть до объяснения их связи мазохистским комплексом Анны. Мы не знаем, что происходило за дверями личных апартаментов государыни, как общались они с Бироном в интимной обстановке, о чем и как спорили и какие аргументы при этом использовали. Анна Иоанновна была не сентиментальной дамой, а властной и порой суровой помещицей. Однако не понимать и не ценить ее душевной привязанности Бирон не мог — хотя бы потому, что сам от нее зависел. Этой зависимостью и повседневными обязанностями он время от времени тяготился, и тогда в его письмах к наиболее доверенному помощнику Кейзерлингу появлялись фразы об усталости и мечты о тихом доме в родной Курляндии.

К тому же не обремененный излишней утонченностью и интеллектом обер-камергер пришелся точно ко двору. Бирон и Анна веселились, наверстывая упущенное за двадцать лет. Однако курляндская глубинка не способствовала развитию вкуса и воображения: в круг пристрастий царицы и ее друга входили нежная буженина, токайское (правда, в меру), карты, танцы, манеж, шуты. На месте Бирона при Анне трудно представить не только талантливого Потемкина или просвещенного Ивана Шувалова, но даже Григория Орлова с его казарменными привычками или насмешливого и буйного во хмелю Алексея Разумовского — им с императрицей было бы невыносимо скучно; а «куколки»-фавориты Екатерины II едва ли подошли бы Анне — не было в них ни хозяйственной основательности, ни грубоватой властности провинциального немецкого дворянина.

Однако пресловутая «грубость» Бирона кажется таковой с точки зрения нравов уже другой эпохи. Чего стоит, например, соревнование придворных дам Екатерины I на скорость выпивания полуторалитрового кубка пива или сцена во дворце в царствование Анны Иоанновны: «Всемилостивейшая государыня! В день коронации вашего императорского величества, <…> пришед <…> Чекин, и толкнул его, Квашнина-Самарина, больно, отчего он, Квашнин-Самарин, упал и парик с головы сронил и стал ему, Чекину, говорить: „для чего-де ты так толкаешь, этак-де генералы-поручики не делают“. И без меня в тот час оный Чекин убил (сильно побил. — И. К.) дворянина Айгустова, с которым у него, Чекина, в вотчиной коллегии дело, а оный Айгустов в то число был у меня, а после того он же, Чекин, пошед к князь Ивану Юрьевичу и стал ему на меня жаловаться и бранил меня у него князь Ивана Юрьевича матерны и другими срамными словами».

Бирон себе такого точно не позволял и на фоне крепко пьющих дам или дерущихся во дворце генералов мог показаться истинным джентльменом. По сравнению, например, с несостоявшимся ухажером, помянутым нами ранее майором Егором Милюковым. Вернувшись домой после неудачной попытки обольстить Анну, майор сожалел: «Вечор я был пьян и вошел было к государыне в спальню, и государыня была раздевшись в одной сорочке, и увидя де государыня сожалела ево, что он пьян, и приказала ево из спальни вывесть». Похоже, неудачливый кавалер искренне считал, что, ввались он в спальню в более трезвом виде — глядишь, государыня и вывести бы не приказала.

Однако и для роли галантных любовников Бирон и Анна как-то не подходят. Нравы эпохи еще не освоились с приятной легкостью и непринужденностью таких отношений. Переведенный в 1730 году Тредиаковским французский роман «Le voyage de 1 'isle d'Amour» («Езда в остров любви») с его любовными песенками вызвал осуждение; автор вынужден был отбиваться от обвинений в том, что он есть «первый развратитель российского юношества».

Материалы архива Синода показывают, что в подобных случаях даже важным персонам приходилось держать ответ. Так, в 1730 году перед духовными «командирами» оправдывался астраханский губернатор генерал-майор Иван фон Менгден. При живой жене он вступил в связь с молоденькой попадьей: «А с ней, с Пелагеей, начал он, фон Менгден, прелюбодейно жить 727 года июля с 8 числа, и муж ее, Пелагеи, поп Андрей о том прелюбодействе их ведал, понеже за то дал ему он 50 рублев денег и довольствовал его всякими припасы». Генеральские амуры так бы и остались незамеченными, если бы после смерти покладистого батюшки он не поместил любовницу прямо у себя в доме, а на увещания епископа не только не обращал внимания, «но и женит — ца на оной попадье намерен, что всему городу соблазненно».