Николай Языков: биография поэта - Алексей Борисович Биргер
Кто знает, замедли война хоть на полгода и выйди второй том «Языковского архива» – как бы те же люди, застывшие во временах, когда получали свое образование, временах, невероятно описанных Блоком в «Возмездии», разобрались с архивными материалами 1830-40ых годов, как бы оценили величину Языкова и его место даже не в русской поэзии – в создании нынешнего русского языка, в сотворчестве вместе с Пушкиным, Лермонтовым и Гоголем…
Впрочем, если бы да кабы… Поневоле задумаешься и о том, что великий представитель одного из следующих поколений семьи Буниных, Иван Алексеевич (не будем забывать, что и Жуковский, и Воейкова, и Протасова – Бунины по происхождению), терпеть не мог все эти игры Серебряного века, все эти многочисленные тройственные союзы, все это потакание эротике садомазохисткого типа (так он это воспринимал), и, встреться он со своей вполне близкой родственницей в Башне Вячеслава Иванова, или в салоне Мережковского-Гиппиус-Философова или в одном из подобных мест – родственница скорее всего вызвала бы его резкое отторжение и заслужила бы максимум язвительную эпиграмму (вроде той эпиграммы на Ахматову, которую и приводить не хочется). Хотя, кто знает…
Во всяком случае, когда начинаешь воспринимать Воейкову как преждевременную представительницу Серебряного века, ясным становится еще одно: может, Языков и запутался в чувствах к ней, но все его поведение – это поведение абсолютно здорового человека, волею судеб втянутого в не совсем здоровую ситуацию. Румяный волжский крепыш – он и реагирует как следует румяному волжскому крепышу, все его обиды и переживания настолько внятны, что вновь и вновь свидетельствуют о крепком душевном и физическом здоровье. И даже то, что он в водовороте чувств взял да и сыграл в «Ваньку Морозова с циркачкой», и на этом неожиданно свою жизнь и здоровье пустил под откос (если действительно болезнь пошла от Аделаиды), так кто ж мог предвидеть такое коварство судьбы – а реакция-то, сама по себе, такая, которая испокон веку бывала и бывает у миллионов молодых людей, которыми женщины стервозного типа чересчур заигрались.
От всех миллионов Языкова отличает то, что эти игры, в которые он оказался ввергнут, привели к первому периоду расцвета его поэзии. И остались послания и элегии, остались стихи на смерть Воейковой, где всё сказано и выражено – чего же еще?
Таковы любовные перипетии дерптской жизни Языкова. А рядом – другая сторона его жизни, друзья, прежде всего русские, такие друзья, которые останутся с ним до конца жизни, его или своей – многие, в том числе Шепелев, уйдут безвременно рано, даже Языкова опередив.
Петр Шепелев, Николай Киселев, Михаил Лунин, Алексей Вульф, Александр Татаринов… Перечисление можно было бы и продолжить. К кому-то Языков сперва относится настороженно – первое упоминание о Киселеве довольно кислое, «Не знаю, за что Свербеев прославлял Киселёва как остряка; в нем столь же мало остроумия, как говядины в здешних супах», пишет он брату Александру 20 декабря 1822 года, это потом Пушкин напишет Языкову «Тобой воспетый Киселев»; и Вульф для него сперва невесть откуда свалившийся на голову «приятель Пушкина», а к Пушкину, и, следственно, к его приятелям, надо относиться с недоверием – а с кем-то сходится сразу, искренне и душевно. Постепенно они отдаляются от «немчурной» части русского университета. Русские посиделки, русские гулянки, русские удалые забавы – или, очень по-русски, чтение вслух ночами напролет томов истории Карамзина, один выдохся и начал голос терять, передают книгу другому, читают так, как читают поэзию. И все это отражается в блестящих дружеских посланиях и Киселеву, и другим членам «русского» кружка.
В посланиях к Киселеву лучше всего отображаются настроения Языкова тех лет, где-то переменчивые, а где-то постоянные. Вспомним их одно за другим, в первую очередь – предоставим слово поэту, потому что после этого, по-моему, никаких дополнений и комментариев (лишенных поэтического звука!) не требуется.
Первое, самое раннее:
В стране, где я забыл мирские наслажденья,
Где улыбается мне дева песнопенья,
Где немец поселил свой просвещённый вкус,
Где поп и государь не оковали муз;
Где вовсе не видать позора чести русской.
Где доктор и студент обедают закуской,
Желудок приучив за книгами говеть;
Где часто, не любя всегда благоговеть
Перед законами железа и державы,
Младый воспитанник науки и забавы,
Бродя в ночной тиши, торжественно поёт
И вольность и покой, которыми живёт, —
Ты первый подал мне приятельскую руку,
Внимал моих стихов студенческому звуку,
Делил со мной мечты надежды золотой
И в просвещении мне был пример живой.
Ты удивил меня: ты и богат и знатен,
А вовсе не дурак, не подл и не развратен!
Порода – первый чин в отечестве твоём —
Тебе позволила б остаться и глупцом:
Она дала тебе вельможеское право
По-царски век прожить, не занимаясь славой,
На лоне роскоши для одного себя;
Или, занятия державных полюбя,
Стеснивши юный стан ливреею тирана,
Ходить и действовать по звуку барабана,
И мыслить, как велит, рассудка не спросясь,
Иль невеликий царь или великий князь…
. . . . . . . . .
…Но ты, не веруя неправедному праву,
Очами не раба взираешь на державу,
Ты мыслишь, что одни б достоинства должны
Давать не только скиптр, но самые чины,
Что некогда наук животворящий гений —
Отец народных благ и царских огорчений —
Поставит, разумом обезоружив трон,
Под наши небеса свой истинный закон…
Второе, начала следующего, 1924го, года – когда Киселев отбывает на дипломатическую службу:
Скажи, как жить мне без тебя?
Чем врачеваться мне от скуки?
Любя немецкие науки
И немцев вовсе не любя,
Кому, собою недовольный,
Поверю я мои стихи,
Мечты души небогомольной
И запрещённые грехи?
В стране, где юность
