Татьяна Сухотина-Толстая - Воспоминания

Мне бывало очень интересно следить за его работой, но так как я была очень застенчива, мне было мучительно входить в комнату и, приседая, с ним здороваться.

Я с огромным любопытством следила за его работой. Я никогда прежде не видала работы масляными красками, и меня занимало, как Крамской на палитре мешал краски и потом клал кистью мазки на холст и как вдруг на холсте появлялось лицо, как живое. Вот и глаза папа — серые, серьезные и внимательные, как настоящие его глаза. Какое чудо!

Крамской поселился в пяти верстах от Ясной Поляны с двумя своими товарищами — художниками Савицким и Шишкиным и ежедневно оттуда приезжал к нам на сеанс. Он писал одновременно два портрета с папа, так как мама просила сделать один и для нее.

Оба портрета вышли очень хороши. Крамской дал мама выбрать тот, который ей больше понравится. Этот портрет находится и сейчас в Ясной Поляне, а другой висит в Третьяковской галерее.

После пребывания у нас Крамского я стала более старательно рисовать. Я раз скопировала картинку, изображавшую мальчика, сидящего на бревне. Мне самой понравился мой рисунок, и я показала его родителям. Они похвалили его.

— Тебе надо учиться рисовать, — сказал папа.

По моему покрасневшему от удовольствия лицу он понял, что мне его предложение понравилось.

Папа съездил в Тулу и сговорился с учителем рисования реального училища, чтобы он два раза в неделю приезжал в Ясную Поляну и давал мне уроки. У мальчиков было слишком много уроков, чтобы принять участие еще в моих уроках рисования.

Я с большой охотой начала учиться. Мой преподаватель, маленький горбун Симоненко, любил свой предмет и с охотой его преподавал. Мы рисовали с оригиналов разные головки и букеты цветов. Симоненко привез мне показать свои рисунки. Я пришла в восхищение от чистоты и точности их и думала, что я никогда не достигну такого совершенства. Но, кроме этих двух качеств, Симоненко ничему меня не научил, и я не получила от него настоящего руководства к тому, что такое искусство.

После Симоненки стал ездить ко мне другой учитель, Баранов, и мы с ним начали писать масляными красками с натуры. Но и он учил меня только технической стороне живописи.

Когда мы переехали в Москву и отец свез меня — уже восемнадцатилетней девушкой — к директору Училища живописи и ваяния В. Г. Перову, он, проэкзаменовав меня, сказал отцу:

— Если она сумеет забыть все то, чему ее учили, то из нее может выйти толк, так как способности у нее большие.

Бедный Симоненко! Бедный Баранов!

Но забыть первые приемы, преподанные в детстве, очень трудно. И, сколько я ни старалась, так и не могла отделаться от манеры моих первых учителей.

Главный их недостаток состоял в том, что они позволяли мне заниматься мелочами и подробностями, не обращая внимания на правильность общего. Я вырисовывала каждый волосок на бороде натурщика, тогда как глаза его не были на месте и нос заезжал на щеку.

Много пришлось мне впоследствии поработать над тем, чтобы, начиная работу, набросать общее, не занимаясь подробностями.

Увы! Мне никогда это вполне не удалось!

Глава XXVI

До 1873 года не было ни одной смерти в нашей семье. Начиная с осени этого года и в продолжение следующего смерть начала посещать нас раз за разом.

Осенью 1873 года умер мой маленький брат Петя24. Петя был красивый, толстенький мальчик, с огромными черными глазами, круглыми румяными щечками, очень веселый и ласковый.

За несколько дней до его болезни я нашла Петю внизу в проходной с каменным полом около щенка, которого выхаживали от какой-то болезни. Щенку на блюдечке приготовлено было молоко с белым хлебом. Щенок не хотел есть, а Петя непременно хотел заставить его проглотить кусочки вымоченного в молоке хлеба. Он брал их из чашки и совал щенку в мордочку. А когда тот отказывался от них, Петя клал их себе в рот.

Когда я это увидала, то я запретила Пете есть из щенячьей чашки.

Петя жалел щенка и передразнивал, как он кашляет:

— Ама! Кхе! Кхе!

Через несколько дней Петя заболел и слег.

Мама пишет тете Тане:

«Что это было — бог знает. Больше всего похоже на круп. Началось хрипотой, которая усиливалась все более и более, и через двое суток и унесло его.

Последний час хрипота уменьшилась и, наконец, лежа в постельке, не просыпаясь, не метаясь даже, тихо, как будто заснул, умер этот веселый толстенький мальчик и остался такой же полный, кругленький и улыбающийся, каким был при жизни. Страдал он, кажется, мало, спал очень много во время болезни, и не было ничего страшного — ни судорог, ни мучений. И за то слава богу… Прошло уже десять дней, а я хожу все как потерянная, все жду услыхать, как бегут быстрые ножки и как кличет его голосок меня еще издалека. Ни один ребенок не был ко мне так привязан и ни один не сиял таким весельем и такой добротой. Во все грустные часы, во все минуты отдыха после ученья детей, я брала его к себе и забавлялась им, как никем из других детей не забавлялась прежде…» 25 Папа пишет Фету:

«У нас горе: Петя, меньшой, заболел крупом и в два дня умер 9-го. Это первая смерть за одиннадцать лет в нашей семье, и для жены очень тяжелая. Утешаться можно, что если бы выбирать одного из нас восьмерых, эта смерть легче всех и для всех; но сердце, и особенно материнское — это удивительное высшее проявление божества на земле — не рассуждает, и жена очень горюет…» 26 В то же время папа писал тете Тане:

«…Один Петя, крикливый ребенок… и тот, кроме грусти, что нет именно его, оставил такую пустоту в доме, которой я не ожидал…» 27 Через два дня после его смерти хоронили нашего маленького Петю.

Был солнечный морозный день. В зале на столе стоял маленький гроб, обитый серебристой тканью, блестевшей на солнце.

Я в первый раз в жизни видела мертвеца. И в моей памяти ярко отпечатались все подробности маленькой фигурки моего братца.

Как сейчас, вижу сложенные ручки, точно восковые, с потемневшими ногтями. Помню выпуклые закрытые глаза с темными ресницами, золотистые волосы на висках и на лбу и вытянутое неподвижное тельце в белом платьице.

Вокруг меня осторожная суета: люди ходят, о чем-то вполголоса совещаются, перешептываются, что-то приносят… А я все стою перед тем, что было два дня тому назад веселым, шумным ребенком, и не могу оторваться от него…

Вдруг я слышу, что внизу в передней отворяются двери, кто-то входит, что-то вносят, и слышу несколько голосов, говорящих зараз.

Я выхожу из залы, начинаю спускаться с лестницы и вижу в передней — гостей! Как странно, что в такую минуту приезжают гости! Они раздеваются, слуги вешают их шубы на вешалки, вносят их чемоданы. Потом я вижу, как мама выходит к ним, бросается их целовать, что-то рассказывает и плачет…