Прометей в танковом шлеме - Роман Андреевич Белевитнев
— Товарищ капитан, первая рота задачу выполнила! — услышал комбат рядом с собой голос старшего лейтенанта Ковбасюка. — В бою потеряли два танка.
Капитан встал. Напряжение, на минуту покинувшее его, возвращалось вновь. Надо было вести танки дальше, навстречу новым боям.
В ночь на 25 июня 34-я танковая дивизия сосредоточилась в рощах и перелесках под Бродами. Полки готовились к удару во фланг большой вражеской группировки, рвавшейся севернее, на Дубно и Ровно.
Под утро я разыскал батальон капитана Мазаева. Танки стояли в небольшой дубовой роще. Комбат, как мне сказали, ушел на рекогносцировку, а в ротах кипела работа. К танкам, упрятанным под кронами старых корявых деревьев, подходили автоцистерны с горючим, бойцы тащили откуда-то ящики с боеприпасами. У каждого танка в предрассветном сумраке копошились люди, громко стучали кувалдами, заменяя износившиеся гусеничные траки, протирали ветошью снаряды, набивали патронами пулеметные диски.
Все люки открыты настежь, из них тянет запахами бензина, машинного масла и остывающего железа. Доносятся обрывки разговоров.
— Что же это, братцы, происходит? — недоумевает один. — Наши «безлошадники» еще за Садовой Вишней, почти под самым Перемышлем, оборону держат, а тут немец вон куда прорвался.
«Безлошадниками» называли экипажи, у которых не было танков. Таких набралось немало. Их вооружили карабинами и гранатами и оставили на месте в обороне. Они там продержались до 29 июня.
— Ничего, — успокаивал его другой, — мы тоже не зря колесили по дорогам. Вот отсюда ударим во фланг, подрежем фашистов под самый корень. А там со старой границы наши войска двинут, добьют прорвавшихся в пух и прах. И войне — конец. Тут, брат, ловко за думало.
— Скоро только сказка сказывается… А война совсем иное дело. Видел вчера, сколько у немцев танков здесь…
— Ну и что ж? Добрую половину уже переколошматили. Добьем и остальных.
Между тем уже совсем рассвело, небо поголубело, в просветлевшей вышине, на фоне чистой синевы отчетливо различались громоздкие переплетения узловатых сучьев дуба, крепкие листья, будто вытисненные из гладкой зеленой жести.
Возвратился капитан Мазаев с командирами рот. Рекогносцировка, оказывается, была далеко не полной. Успели только просмотреть гати через два болота, прокладываемые мотострелками и саперами, кусты да опушки леса, где предстояло разворачиваться в боевой порядок. На остальное не хватило времени. Ну что ж, и это уже хорошо: два предыдущих боя батальон провел без всякой подготовки, прямо с ходу. Выручало только то, что капитану Мазаеву удалось в предвоенные дни обучить экипажи, взводы и роты совместным действиям, дружным, согласованным маневрам, или, как тогда говорили, сколотить мелкие подразделения.
Фронтовые товарищи. В центре — М. Х. Мазаев (1942 г.).
Комбата уже ждал завтрак. Сержант Зверев и замполитрука Иванов расстелили между сильно выпирающими корнями дуба плащ-палатку и расставили на ней котелки с кашей и чаем и очень беспокоились, что все это остывает. Но Маташ Хамзатханович не торопился с завтраком. Он попросил Зверева достать из башни маленький чемоданчик с бритвенными принадлежностями.
— Надо перед боем привести себя в порядок, — серьезно сказал он, вынимая из принесенного чемодана помазок и мыльницу. Иванов сбегал на кухню, принес горячей воды. Маташ, взбив пену, энергично намыливал подбородок, щеки, усы. Белая пена клочьями свисала с его бороды. Глядя на него, я усмехнулся.
— Ты чего? — насторожился капитан.
— Уж больно похож ты сейчас на одного героя из детской сказки. Вылитый дед Мазай.
Он весело рассмеялся. Слово за словом я коротко рассказал ему, что услышал в лесу о нем и его батальоне.
— Какие легенды… — Мазаев даже перестал мылить щеку, опустил кисточку. — Мы только делаем свое дело. А если, дорогой товарищ, говорить начистоту, то еще плохо делаем. Могли бы лучше.
— Ну уж не скромничай. Два боя провел блестяще. Комдив даже расхваливал. А он, сам знаешь, на похвалы скуп. Я вот начал писать в газету, да, понимаешь, бледновато получается…
Мазаев сердито взглянул на меня и спросил:
— На станции Винники был?
— Был.
— Все видел?
— На все времени не хватило.
— Не хватило… — тяжело, с какой-то острой внутренней болью выдохнул он и за время долгой, тягучей паузы весь подобрался так, что каждый мускул его напрягся. — Вот о чем надо писать! Вобрать в себя, в свою душу — и писать! Писать так, чтобы чернила прожигали бумагу. Не бои под Перемышлем и Буском дают понятие о войне, что затеяли против нас фашисты, а именно Винники… Винники!.. Понимаешь? — Всегда сдержанный, корректный, благожелательный, сейчас он не был похож на самого себя. Когда он заговорил о Винниках, глаза его сузились, зрачки стали маленькими, игольчато-колючими, намыленный подбородок вздрагивал, будто там, в горле, перекипала бушевавшая в нем ярость, а голос то срывался, то переходил на свистящий шепот.
…Много раз до войны я проезжал через станцию Винники, что расположена в нескольких километрах восточнее Львова. Небольшое, на редкость уютное здание вокзала. Два тенистых сквера зелеными крыльями примыкали к нему. Чистенький перрон. Недалеко дымила труба табачной фабрики, а вокруг фабричных корпусов разбросаны одноэтажные домики поселка.
В первый же день войны женщины и дети, которым удалось выбраться из пограничных районов, начали стекаться сюда, к этой вчера еще тихой станции. Львов, подвергшийся сильной бомбардировке ранним утром 22 июня, опустел, мирное население хлынуло сюда. В Винники прибывали и семьи командиров из окрестных гарнизонов. Народу скопилось уйма. Чтобы вывезти детей, женщин и стариков, сюда стали подавать пустые железнодорожные эшелоны.
Фашистское командование, конечно, знало обо всем этом. Более того, оно, как выяснилось потом, получило от своей агентуры точные данные о движении эшелонов. Как только эшелон сформируется, подготовится к отправке, сразу же тучей налетали немецкие самолеты, снижались так, что, казалось,
