Сорок лет с В. А. Гиляровским - Николай Иванович Морозов
— Зайду завтра в издательство, уточню, когда дадут гранки, — пообещал я.
— Зайдешь? Хорошо… — с удовлетворением ответил он и продолжал: — Люблю я больше всего свою книгу «Мои скитания», о бродяжных днях юности, а «Москва и москвичи» — книга особенная. — Он задумался, потом сказал: — Каждый уголок Москвы изучил, каждый метр площади измерил, наблюдал ее со всех концов — с птичьего полета, промелькнув над ней на воздушном шаре, с колокольни Ивана Великого, с высей ресторана Крынкина на Воробьевке, с Поклонной горы… С империала, — улыбаясь, добавил он и спросил: — Помнишь, что такое империал?
— Второй этаж конки, без крыши, там билет стоит три копейки вместо пятачка.
— Старина… — сказал он. — Любил я ездить на империале, с крыши конки любовался Москвой и наблюдал. Он стал декламировать отрывок стихотворения «Москва»:
…Люблю Москву с горы Поклонной, С высоких Воробьевых гор, Кремль вековечный, непреклонный И улиц путаный узор, Кольцо зеленое Садовой…Он остановился и, уже утомленный за день, задремал, потом очнулся, повернулся к тумбочке, порылся в бумагах, достал какую-то тетрадь, опять положил на место и стал декламировать. Слышу знакомые строки:
Неслись туманные кометы, Мелькали солнца перед ним, Темнели мрачные планеты, И светом ярко-голубым Горел рой звезд…Это он читает фрагменты из своей поэмы «Азраил»:
По бесконечности широкой, Суровый, грозный, одинокий, По небу мчался Азраил…Чтение утомляет его, он на мгновение останавливается, чтобы передохнуть. Вот он произносит еще одну строчку:
Свершал он круг в мильон столетий….И снова останавливается. Далее передает слова Азраила о земле:
…И день и ночь над ней летали На крыльях жители земли И вверх, в эфир, себя несли, И даже к солнцу захотели Направить дерзостный полет…Чтением фрагментов он отвечал каким-то своим мыслям, проводил какую-то аналогию с «Азраилом», жертвенно отдавшим себя на служение людям земли. Может быть, в непокорном «Азраиле» он видел олицетворение непокорного духа своей замечательной эпохи, непокорных людей, творивших революцию, тоже жертвовавших своей жизнью в борьбе за лучшее и, в конце концов, победивших. Или, может быть, «Азраил» напомнил ему о взлетах его лучших дум и мечтаний, о лучших порывах, частью исполненных, а в большинстве незавершенных.
В своей книге «Люди театра» он так отметил об уходе на Волгу: «…в один прекрасный день я решил осуществить свою мечту — бежать на Волгу, в бурлаки, послужить угнетенному народу и, может быть, самому стать Стенькой Разиным». Сказывалось, что в жилах у него текла горячая, вольнолюбивая запорожская кровь. Он бросил как-то в разговоре: «Лист папиросной бумаги отделял меня от вступления в вольную „станицу“. В прошлом „станицы“ нападали на всякие купеческие корабли. Здесь, среди поволжской вольницы, он надеялся выдвинуться, стать атаманом, Стенькой Разиным, и повести людей на восстание.
Так мечталось в юности.
Впоследствии в поэме „Степан Разин“ Гиляровский говорит:
Ведь я иду не на разбой, Не на беду народу, Иду в открытый, честный бой За правду и свободу.Эти вложенные в уста Разина слова передавали мысли писателя. К счастью, в „станицу“ он не попал, а потом оставил свои намерения. Он говорил и писал: „Быть бы мне в „станице“, да только несчастье с Репкой спасло меня от этого“. Репка, о котором он упоминал, верховод бурлаков, был арестован и закован в кандалы.
…Владимир Алексеевич продолжал чтение „Азраила“:
