Василий Катанян - Лиля Брик. Жизнь
В годы, когда в России запрещали даже имя Пикассо, она перевела с французского его статью, чтобы окружающие могли узнать о нем хоть что-то.
Но один раз они с Пикассо все же увиделись. Вернувшись из Франции в 63-м году, ЛЮ рассказала, что они с Эльзой и Надей Леже ехали на машине мимо местечка, где у Пикассо была керамическая мастерская. «Надя предложила заглянуть — «а вдруг Пабло у себя?» — и мы действительно застали его за работой, с засученными рукавами. Руки были по локоть в глине, он даже не мог с нами поздороваться, мы поцеловались, повосклицали, на минуту присели, о чем-то пошутили — и тут же поднялись, чтобы ехать дальше, не мешать ему. Он не удерживал нас — ведь мы приехали не вовремя, — но приказал рабочему принести ящик с керамикой и предложил каждой выбрать подарок. Царский подарок! Я взяла барельеф головы быка. И, провожаемые его сожалениями о краткости визита, отбыли восвояси».
С Мартиросом Сарьяном ее связывали искренние приятельские отношения, из окна ее квартиры на Арбате были видны окна его московской квартиры. Иногда они говорили по телефону, одновременно смотрели друг на друга в окно и смеялись. Помню, что несколько раз кто- то от Сарьянов приносил ЛЮ сациви, или лобио, или всякую зелень, присланную из Еревана. Это было так просто — перейти переулок. ЛЮ в ответ передавала итальянский ликер, который появился в Москве в начале пятидесятых, коробку конфет или французские газеты. Но, в общем, это бывало нечасто, так как Сарьян большей частью жил в Армении.
ЛЮ активно интересовалась творчеством Нико Пиросманишвили и его личностью. Собирала материалы о нем — фото, документы, воспоминания, написала о художнике эссе. У нее было три его картины, и она щедро давала их на выставки, пока они не обветшали. Когда однажды во Франции решили сделать его экспозицию и обсуждали, где ее разместить, она удивленно сказала: «Как — где?! Конечно в Лувре!» В Лувре она и была устроена. ЛЮ считала Пиросмани гением.
Если бы ЛЮ узнала о нем при его жизни, я уверен — она нашла бы способ с ним познакомиться. А проведав о его бедственном положении, помогла бы ему в меру своих возможностей. Меценатство всегда было ей свойственно. Правда, оно не поощрялось советской властью, высмеивалось и осуждалось, но она поступала так, как считала нужным.
С Всеволодом Мейерхольдом
Человеческие отношения преходящи, и наши записные книжки полны мертвых телефонных номеров. Люди раззнакомливаются, уезжают, исчезают, умирают или забывают друг о друге, теряют интерес, перестают звонить… Но на смену одним приходят другие, появляются новые фамилии, вписанные свежими чернилами. Листая телефонную книгу ЛЮ, не перестаешь поражаться количеству людей, с которыми она общалась, людей разных эпох и возрастов. Писатели, артисты, врачи, музыканты, портные, какие-то чиновники… Некоторые абоненты вычеркнуты — умерли, скорее всего. А может быть, оказались негодяями. Всяко бывало. Какие-то персонажи густо зачеркнуты самопиской, даже аккуратно вырезаны бритвой или — есть и такие — тщательно стерты резинкой. Это значит, что жизнь стала не та — человек исчез на Лубянке и знакомство с ним, даже прошлое, опасно, очень опасно…
…Кто думал, что их сотрет,
Как резинкой с бумаги усилье карандаша,
Время? Никто, ни одна душа.
Однако время, шурша, сделало именно это…
Так впоследствии опишет тот мир, в котором царили «абажур, фокстрот, кушетка и комбинация, соль острот», Иосиф Бродский.
Но в двадцатых — тридцатых в алфавите Лили Юрьевны еще можно прочесть имена Сергея Эйзенштейна, Василия Качалова, Елены Сергеевны Булгаковой и Фаины Раневской, Фадеева, Гельцер и Дм. Шостаковича… Это те, кого «время не стерло резинкой».
Вот телефоны Любови Орловой и Григория Александрова, Николая Черкасова, Григория Козинцева, Маргариты Алигер и Рины Зеленой…
Шли годы, в записной книжке ЛЮ появились номера Юрия Любимова, Артемия Исааковича Алиханяна, Микаэла Таривердиева, Татьяны Самойловой, Андрея Миронова…
Но нет никаких следов телефона Всеволода Мейерхольда и Зинаиды Райх.
«Впервые мы встретились с ним на репетиции «Мистерии-буфф» в 1918 году в Петрограде, — вспоминала Лиля Юрьевна. — Он, как известно, ставил, а меня наняли учить актеров читать хором стихи. Артисты были набраны откуда попало, многие из императорской Александринки. Они не понимали новых стихов, были настроены антисоветски и саботировали постановку, подпиливая сук, на котором сидели. Мейерхольд выбивался из сил, репетируя с разношерстной труппой, а Маяковский злился, кричал и отчаивался.
Для работы дали помещение музыкальной драмы или консерватории, не помню. Помню, что много было роялей, и я сидела, зажатая двумя арфами, струны которых напоминали мне прутья клетки. Отчаявшись добиться толку от хихикающих артистов, я вылезла из клетки и пошла жаловаться Всеволоду Эмильевичу. Он вспылил и побежал в залу, где мы репетировали, с каким-то посохом в руках. Он был похож на Ивана Грозного, который вот- вот убьет своего сына. От одного его вида все притихли и перепугались, я в первую очередь. Помогло. Потом мы сидели в буфете, пили, наверно, морковный чай (другого тогда не было), и я восхитилась, как он быстро всех укротил. Он же, усмехнувшись, ответил, что у него большой опыт, приобретенный на репетициях с Идой Рубинштейн… «Ну и ну», — подумала я.
Потом мы дружили домами, ведь он ставил «Клопа» и «Баню». Он обожал Владимира Владимировича, как и тот Мейерхольда. На мой взгляд, это немного мешало делу, так как Всеволод Эмильевич беспрекословно принимал все, что предлагал Володя, а тот подчас предлагал не все одинаково хорошо, и ломать, исправлять недостатки, которые обнажала сцена, было иногда трудно и поздно. Такие же промахи бывали и у Мейерхольда, но Маяковский из-за своей влюбленности в него их не замечал.
Мейерхольд с Зинаидой Николаевной приехал в Гендриков на юбилей Маяковского с целым сундуком костюмов и париков. Все переодевались, многие стали неузнаваемы, и это в какой-то степени скрасило вечер, который был для юбилея не очень веселым. Но об этом много написано.
В тридцатых годах я бывала на всех премьерах в его театре и очень любила «Пиковую даму», которую он поставил в Малом оперном в Ленинграде. Я не пропускала ни одного спектакля, когда мы жили там с Примаковым в 1935 году.
Я очень хорошо относилась к его театру, считала Мейерхольда замечательным, первым режиссером. Мне импонировало его новаторство, его левые взгляды. Но спектакли нравились не все одинаково. Например, в «Бане» понравились частности, а в целом я считала постановку неудачной.
