Михаил Лесников - Бессемер

Генри единственный раз обмолвился о своем брате, тоже совершенно случайно в связи с одним фактом уже из периода зрелого возраста. Брат тогда жил в Лондоне. На его квартире Бессемер назначил свидание с немцем, желающим выпытать у него секрет недавно изобретенного им способа производства бронзового порошка. Но об этом после.

Нередко младшие дети подпадают под влияние старших, которые для них иногда не только товарищи в играх, но и учителя и воспитатели. В данном случае мы этого не видим. Отношения Генри с братом и сестрами вероятно были и остались дружескими, но никаких ярких впечатлений о них не врезалось у него в памяти настолько сильно, чтобы остаться на всю жизнь. Очень возможно, что из четырех детей Антона Бессемера Генри уже и в детстве был ребенком с наиболее выраженной яркой индивидуальностью.

Идиллия нетронутой английской деревни окружала Генри в течение первых семнадцати лет его жизни.

Небольшой родительский дом утопал в цветах. «Мой отец, — пишет Бессемер в автобиографии, — слишком долго прожил в Голландии, чтобы не проникнуться любовью к прекрасным голландским тюльпанам, на которые в дни его молодости там существовала такая страсть, что иногда за одну луковицу платили баснословные деньги. В Чарлтоне мой отец стал разводить свои любимые тюльпаны… Я также хорошо помню массу красивых хризантем, которые мы выводили, хотя вывезенные впоследствии из Японии великолепные сорта тогда еще не были известны».

Кругом легкая волнистость местности разнообразила зелень лугов и полей. Небольшая быстрая речушка оживляла пейзаж. Невдалеке живописно раскинулся городок Гитчин.

Выросши на деревенском приволье, Генри на всю жизнь сохранил любовь к «уединенной деревенской жизни, которая имеет так много неотразимых прелестей» — как писал он в своей автобиографии. Иногда его тянуло на землю. Уже в зрелые годы, когда завоевано было известное положение, завелись и порядочные свободные деньги, он почувствовал, по его выражению, «потребность в свежей травке». «Очевидно, проснулись инстинкты деревенского мальчика, я стал мечтать о большом огороде, птичнике и других деревенских удовольствиях, самая мысль о которых дремала так долго».

И когда был приобретен участок с дачей под Лондоном, то часто «во время спокойных прогулок по собственным лугам, я воображал себя снова на моей старой дорогой родине в Чарлтоне, а себя снова деревенским мальчиком».

Но ведь надо помнить, что деревня обернулась к Бессемеру только своим светлым улыбающимся лицом; темные, тяжелые стороны деревенского быта не затрагивали его.

Попав в Лондон, он не без грусти вспоминал, как там в Чарлтоне «маленькие дети, идущие в школу, низко раскланивались с ним и уступали дорогу, а рабочий на ферме, стоя в дверях своей избы, приветствовал: «С добрым утром, хозяин Генри!»

Мальчик пользовался большой свободой. Учение стояло повидимому далеко не на первом плане. Школа была не особенно обременительна и не оставила по себе ярких впечатлений, но, вероятно, Генри зато и не был объектом общепринятой тогда педагогической системы, которая оставила такой горький осадок у многих его ровесников, системы, слагающейся из бессмысленного зубрения английских слов (по буквам для усвоения орфографии) и исключений латинской грамматики, и широкого применения в качестве вспомогательного средства «толстого, жесткого ремня», подзатыльников и дранья за волосы и уши. По крайней мере Бессемер не отметил в автобиографии, что он приходил из школы в синяках или даже в крови, как это подчас случалось с его современником и соратником по оружию — Джемсом Нэсмитом — будущим изобретателем парового молота. Вот что писал тот в старости о своих школьных годах:

«В школе я легко научился читать, но моя орфография на слух в соответствии с простыми буквами алфавита, так сказать фонетическая, привела меня в столкновение с учителем. Мне досталось немало тумаков по голове и много шлепков по ладоням толстым ремнем из жесткой кожи, которые создали у меня не очень заманчивые представления о сладости учения. Учитель был зол и мстителен.

Я считаю низостью обращаться с маленьким мальчиком так жестоко и отсылать его домой с ноющими от побоев, а подчас и окровавленными спиной и пальцами, только за то, что он не может так же быстро учиться, как его товарищи.

Однажды Клайд (так звали учителя) вышел из себя… он схватил меня за уши и стал бить меня головой об стену с таким диким ожесточением, что когда он меня отпустил, я, не будучи в состоянии держаться на ногах, совершенно оглушенный упал навзничь с ужасным кровотечением из носу и со страшной головной болью».

Такова иногда была школа того времени.

А не с отвращением ли вспоминал о школе и другой, старший современник Бессемера, поэт Байрон?

Но если Бессемер и не подвергался в школе подобным экзекуциям, то едва ли она дала ему много знаний; во всяком случае, любви к науке она не привила.

Но в Чарлтоне для Генри имелись места поинтереснее школы.

Антон Бессемер, проработав несколько лет на Кэзлона, решил сам лить типографский шрифт. На паях с одним из бывших компаньонов Кэзлона в имении была построена словолитня. В производство были внесены технические усовершенствования, может быть подсмотренные у Кэзлона и развитые дальше, и шрифты Бессемера стали выделяться своей прочностью.

Каждые два месяца на заводике наступал «большой день». Пускалась в ход большая плавильная печь и изготовлялся запас типографского металла. Ну как же не быть Генри на заводе при столь важном событии? А его-то как раз именно в этот день туда и не пускали, боялись, что он подсмотрит секрет производства, да пожалуй еще где-нибудь и разболтает его. Но тем соблазнительнее было пробраться тайком в мастерскую и наблюдать из укромного уголка, как будут дробить куски сурьмы, перемешивать со свинцом, плавить все в печи, прибавив немного олова и меди — эта-то прибавка и составляла ревниво оберегавшуюся, но, повидимому, уже не одному Бессемеру известную тайну производства, от которой зависело высокое качество отливаемых шрифтов, а следовательно в значительной мере и благосостояние семьи.

Интересное это было наблюдение. Но зато и неприятное. Ядовитая сурмяная пыль ела глаза, забиралась в легкие, а главное, мучительный кашель и воспаленные глаза явно изобличали потом Генри в нарушении отцовских запретов.

Но кроме отцовской словолитни было еще одно место, очень привлекательное для Генри — это водяная мельница на другом конце деревни, живой остаток умирающей мануфактурной техники.

Еще недавно, в пору мануфактуры, водяная мельница была единственным типом сложного механического сооружения, машины, находившей себе самое разнообразное применение и воплощавшей в себе всю сумму знаний практической механики. Недаром почти все трактаты этой эпохи по прикладной механике написаны были на основании наблюдений над мельницами и как руководство для их постройки. И странствующий «строитель мельниц» — millwright или «механикус», как его называли в Германии, одинаково искусно умевший владеть и топором, и напилком, и циркулем, и основными правилами арифметики, геометрии и механики, а главное располагавший большим запасом опытных, эмпирических данных, рассматривался не как узкий специалист мукомольного дела, а как мастер на все руки, как универсальный носитель технических знаний и опыта.