Алексей Мясников - Зона

— Если бы наоборот, два пальца в зад, а таперь в рот, а то ведь жрать надо, одень, накорми.

Я не терял надежды выправить настроение.

— Все же лучше стали жить.

— А как жа! У нас тут кормят, заботятся, всех сачков, всех филонов угощают. Был у нас — жрать здоров. Надуется, брюхо, как камень, носит. Как овца цыганской породы, знаешь, хвостатая, с курдюком ходит? По два килограмма хвост — на тачке возят. Так овца не может ходить — курдюк причепит и нет хода.

— Ты об Иван Васильиче, что ли? — встрел Кириллыч.

— А то об ком? Во дает! Бычок — 96 килограмм. Щас наверна на двести пошел — производитель внутренних дел. За границу ездит. Там машина у каждого, на правительств никто не обижается, не то, что у нас — сморщенные, как грибы.

Задумалась. Моет посуду. Протирая тряпочкой тарелку из-под злосчастного арбуза, вздохнула:

— Была я у него. Жинка еще мастистей. А в квартирке чего только нет: наволочки сияют, как золотые птицы, одеяла атласные, ковры всякие согласные... Не-е, батька Ленин умиравши так сказал: кто работает — тому кушать будет, а кто лежит, как медведь в берлоге, — пусть лапу сосет. Вот хундамент опчества.

Ну что оставалось делать! Моральный дух нашего застолья падал катастрофически. Вспомнил я, что она любит «В мире путешествий»!

— Теть Ир, вы смотрели вчера телевизор?

— Да, у Дуси... сказывали про обезьян. Я не расслышала, чем они питаются?

— Бананами, а иногда набеги на поля делают.

— На совхозные? И большой ущерб?

— Какие в Африке совхозы.

— Да я откуда знаю... Колхоз когда, Леша, начал? В тридцать втором?

— Так, примерно.

— Вот, в тридцать втором нас обобществляли. Взяли молодого жеребца да еще спрашивают — чей? А я стою, реву: чей, чей, ваш, конечно. А он смотрит на меня, а я ему: Кобчик, Кобчик! Такой был жеребец! Едет начальство на нем, а он к нам сворачивает — станция! — им куда надо, а он к нам во двор. Родинка была в ем.

Со стола убрано. Посуда перемыта. Газета «Труд» едва удерживалась в поникшей руке Кириллыча. Подперев рукой лоб, он дремал в типично читательской позе. Тетя Ира оживилась. Склонилась над его ухом и что было мочи:

— Здравия желаю — с похмелья умираю!

Кириллыч вздрогнул, выпучил глаза. Я засмеялся:

— Ну бабка — всем бабкам бабка!

— Так и тянет на грех!

Слава богу, кажется рассосалась арбузная печаль. Старики, перешучиваясь, собирали очки, газету. Мы расходились. Вдруг за окном послышалась духовая музыка. Медленные, тяжелые звуки росли, надвигались все ближе. «Тром! Тром!» И так это было некстати, так не вмещалось в гармонию солнечного дня — не было сил слушать. Но мы стояли, как прикованные.

Неожиданно тетя Ира сказала:

— Домой повезли...

— Кого?

— Бог знает, повезли на кладбище. Это дом наш. А здесь мы в гостях.

— У кого в гостях?

— Известно, в Советском Союзе.

... Она умерла через год. Хоронили ее точно в такой же день. Купола церкви, где ее отпевали, соперничали с солнцем. Их золото струилось сквозь раскидистые ветви старого церковного сада и горе провожающих смягчало благостью. Закопали на новом кладбище. В светлом лесу. Под березой. На зеленой полянке. «Мамочка! — плакала старшая дочь. — Ты мечтала остаться в лесу — вот и исполнилось».

1974 г.

И было в печали той...

8 марта 1976 года Леонид Павлович Филиппов пришел из ресторана «София» и заплакал. Что случилось? Ничего не случилось. Да, на чужой счет. Да, без женщины. Ну погрустил, помаялся бы на одинокой постели — кто же не маялся — так нет. Уж только открыл коридорную дверь, как вдруг, будто злой детской ручонкой — по глазам. Прислонился к стене, схватился за голову и хлынуло из него проливным дождем. Метнулся в комнату. Заперся. Глубокой ночью, совсем уже обессилев, он глянул на образа. Ни одна из заступниц: ни Владимирская, ни Тихвинская — не шевельнулась в темном углу.

— Хи-хи! — услышал Леонид Павлович.

В окне дергался черт и дразнил его маленьким красненьким языком. Голова Леонида Павловича провалилась в подушку.

И было в печали той четыре пункта.

«Что наша жизнь?» — пел иногда наш Герман. И отвечал: «Жилье и деньги!» У кого что болит. У Леонида Павловича не было ни того, ни другого. То есть было, конечно. И не было. Жил он на 140 рублей в коммуналке с тремя соседями. На руки получалось шестьдесят, а комната ему не принадлежала. Не ныл однако ж Леонид Павлович. Такой ценой платил он за развод, за дочь, за гражданские права в отечестве, за вынужденное счастье называться членом профсоюза. Партвзносов не делал, ибо не состоял. Владея немножко пером, пробивался на гонорарах. А то займет трояк у соседки и тянет до получки. В этом Леонид Павлович поднаторел. На два с полтиной гуляша или антрекотов в кулинарии. Тридцать копеек — кости. Вот тебе и бульон и второе дня на четыре. Однообразно, но посытнее столовского. Главное — дешевле. Мяса последнее время не брал. Доброго не достанешь, от жил проку мало. И дороже. Экономил на всем. А как иначе? Только на транспорт да сигареты — червонец, поживи-ка на 50 рэ. Одни ботинки купить — сорок рублей. А ведь одеться надо приличней. Не сирый дворник Леонид Павлович — журналист, сотрудник почтенного журнала «Шелапутинские курьезы». В командировках царь и бог, но встречают-то по одежке. Да и в своем городе, на службе, нельзя быть хуже людей. Честолюбив он был — этого не отнимешь. С волчьей тоской ждал Леонид Павлович очередного гонорара. Но что толку — на утро оставалась самая малость. Долги. И потому одевался скромно. Ходил в изношенном — что осталось от семейной жизни. Тогда тоже не хватало, но с женой не бедствовал. И зарплата была целей, и теща благоволила, и сам хватался за любую работу — все-таки была ответственность, семья.

— Опять у тебя яйцо всмятку! — вскипел он однажды, испачкав желтком пиджак. И ложкой об стол. Жена налилась цементом, сжала губы. Три дня не разжимала. Спали спина к спине. На четвертый день чистил Леонид Павлович картошку. Кожуру в газетку и на край стола. Залил картошку водой, пошел.

— Убери мусор! — скомандовала жена.

— Потом.

И пошел. Ну, ему в спину, конечно, эта самая кожура. Залетает жена в комнату: «Иди подбирай».

Он вышел в прихожую. Просторная была прихожая, с картинами. Она за ним: «Иди, говорю, подбирай». Ему бы выйти, подышать свежим воздухом. Да сколько можно. Сколько можно дышать по ночам свежим воздухом, ночевать на вокзалах.

— Уйди.

— Не уйду, пока не подберешь.

Развернул он свою ненаглядную, дал чуть пониже спины. Она на него. Он — в зубы. Больше они не ссорились. Уезжая в командировку, оставил на столе заявление. И сказал жене: «Подпишешь — отнесу в суд». Она подписала. Так обрел Леонид Павлович желанную свободу.