Валентин Антонов - Хроника шапочных разборов

Так что же сделать, в какую сторону пойти? Опять, как советуют старые друзья и слуги, всё хорошенько взвесить и найти «самого достойного из всех, готового служить ей не как супруге, а как госпоже», или наплевать на советы мудрых этих советчиков и поступить по велению своего собственного сердца и так далее — ведь вот же он, молоденький красавчик Михаил, очаровательно стеснительный и неуместно стыдливый юноша, с которым ей ведь всегда было так хорошо в постели!..

Что ж, в свои 56 лет императрица Зоя любила — быть может, последней своей любовью. И она была неудержима: в ту же ночь — тело постылого Романа ещё не успело толком остыть — она провозгласила 24-летнего Михаила своим мужем и новым самодержцем византийским.

Тернистый путь влюблённых к счастью: юный красавец Михаил и безутешная вдова Зоя сочетаются узами брака. (А первый супруг Зои, Роман, даже ещё и не похоронен — лежит где-то там, в дальних покоях, всеми позабытый).

Ей-богу, на этой средневековой миниатюре неизвестный художник смог передать всё сразу: и беззащитную влюблённость Зои, и настороженную решимость её новоиспечённого молодого супруга, и крайнюю озабоченность покорных царедворцев.

Озабоченность опытных царедворцев, в общем, понять нетрудно. Со стареющей Зоей во главе уходящей на глазах династии — симпатичной молодёжи «второго Рима» грех было жаловаться на отсутствие во «втором Риме» социальных лифтов. Вот и новый царь Михаил, который уж никак не мог похвастаться знатностью происхождения и который даже, по настойчивым слухам, не так давно занимался едва ли не фальшивомонетничеством, в одночасье вознёсся на самый верхний этаж государственной власти, а вместе с ним, потеснив прежнюю знать, у кормила власти оказались и его многочисленные родственники.

Пселл, свидетель всех этих событий, затрудняется дать молодому супругу Зои сколько-нибудь однозначную характеристику. Точнее сказать, противоречивость этой его характеристики вполне соответствует противоречивой натуре самого императора:

Характер Михаила заставляет меня раздваиваться в своих суждениях. Если отвлечься от единственной несправедливости, допущенной им в отношении Романа, обвинений в прелюбодеяниях и от преступлений, которые он совершил, чтобы избежать подозрений, его можно причислить к наиболее достойным императорам.

Ну действительно, в самом деле, с кем не бывает… Ну, допустил человек один-единственный раз несправедливость — вместе с Зоей отравил её состарившегося мужа… Ну, преступления там всякие, направо-налево, туда-сюда… Зато во всех прочих отношениях — буквально ведь не в чем упрекнуть человека, не правда ли?..

Как и крайнюю озабоченность искушённых царедворцев, легко понять и настороженную решимость самого Михаила. «Опыт научил его подозрительности», — кратко замечает по этому поводу Пселл. Ну да, конечно же… Михаил прекрасно помнил печальный опыт своего несчастного предшественника, и свою собственную роль во всей той некрасивой истории, и роль в ней своих теперешних покорных слуг, ну и, разумеется, ведущую роль в ней самой Зои.

Родившийся и выросший далеко-далеко от царских покоев, по-провинциальному впечатлительный и неглупый и, несмотря на юный возраст, многое в своей недолгой жизни повидавший, этот молодой человек, «первый парень на деревне», ставший вдруг императором, но в глубине души оставшийся всё тем же провинциалом, — Михаил обладал каким-то звериным чутьём на опасность. С первой же минуты, с этого вот пожимания руки своей багрянородной супруги и с её влюблённого взгляда — с той первой минуты и теперь уже навсегда он, вероятно, всем своим существом, душой и телом, стал ощущать невидимую, но смертельную опасность, которая поджидала его во дворце буквально за каждым углом, за каждой дверью, за каждой портьерой, за каждым жестом, словом и взглядом.

Вот с той самой, первой минуты супружества неизменным спутником императора Михаила стал смертельный страх…

Вначале он попытался было поддерживать видимость семейного счастья, но надолго его не хватило: противиться нараставшей в нём панике Михаил был попросту не в силах.

<Он> стал косо смотреть на Зою и лишил её свободы поведения, отстранил от обычных выходов, запер на женской половине и разрешил к ней доступ не иначе, как с позволения начальника стражи, который предварительно должен был выяснить, кто, откуда и с какой целью идёт к императрице.

Особенно усердствовали многочисленные родственники Михаила, получившие из его рук и богатство, и власть, и, особенно, ударявшее в голову осознание своей полной безнаказанности, — как говорится, «из грязи да в князи». Они не упускали случая лишний раз унизить впавшую в немилость императрицу, показать, кто теперь в доме хозяин.

Зоя отдаёт приказ отравить Иоанна.

А что же Зоя?.. Легко можно представить себе, какие чувства негодования и возмущения захлёстывали «багрянородную Зою», с детства ведь привыкшую только повелевать. Но вот что поразительно: внешне эти её чувства никак не проявлялись: она никому и ни на что не жаловалась, не устраивала своему молодому супругу семейных сцен (впрочем, он вообще избегал встречаться с нею), не пылала праведным гневом, а вместо всего этого была образцом кротости и смирения…

Конечно, и кротость её, и смирение были лишь напускными, и недаром же, как замечает Пселл, родственники царя «очень опасались её, как львицы, которая лишь на время перестала яриться». Известен, по крайней мере, один такой случай, когда Зоя организовала заговор с целью отравить влиятельного брата своего супруга, по имени Иоанн, — правда, затея эта потерпела полную неудачу из-за предательства слуги, после чего строгости в отношении императрицы были ещё более усилены.

Ирония судьбы заключается в том, что Зоя, скорее всего, была последним человеком, кого Михаил должен был бы опасаться. Ей в тот год исполнилось уже 59, её супруг был более чем вдвое моложе её, и самое главное — он, по-видимому был её последней любовью. Она жалела его и вполне понимала его страхи, хоть и ничего не могла с ними поделать. Да и сама Зоя, вполне вероятно, испытывала определённые угрызения совести, вспоминая убитого ими обоими Романа, своего первого мужа. И её негодование, возмущение и праведный гнев были направлены вовсе не на Михаила лично, а лишь на его многочисленных беспардонных родственников. Очевидно, такой взгляд на родственников императора разделяли при дворе многие; так, Пселл, выражая уже своё мнение по поводу Михаила, прямо пишет: