Леонид Леванович - Рассказы

Всю жизнь искал Крупеня ответа на эти вопросы. Иногда казалось, что он докопался до истины, всё понял, но жизнь снова поворачивалась другой стороной.

Как радовался Стах, когда однажды карапуз Виталька пришел из садка и процитировал стишок:

Просіць пеўніка хлапец[1]:— Ты пазыч[2] мне грабянец.Валасы я прычашу,Табе хлеба накрышу.— Не прычэшаш валасы.Мой грабеньчык для красы.

Букву «р» малыш произносил, как «л». и потому стишок звучал особенно трогательно и мило. Дед Стах даже прослезился, в душе промелькнула мысль: хоть младший внук вырастет настоящим белорусом. Сыновья знали родной язык. С родителями говорили по-белорусски. Но за стенами дома, как и все — на «тросянке», которая считалась официальной. И начальники их, вертикальные ратники, говорили с высоких трибун: борба за урожай. И думали, что говорят с народом на «великом и могучем».

Жена Евдокия, сибирячка, оказалась этнической белоруской: ее дед по материнской линии был косинером Кастуся Калиновского. После удушения восстания очутился Сибири. Видимо, в генах Авдотьи-Евдокии жила жажда родины. Она быстро научилась петь белорусские песни, а потом и говорить на языке пращуров. Но в Минске, в столице советской Белоруссии, муж-нацдем и жена — сибирячка говорили по-белоруски только на кухне да в спальне. А на работе, среди людей — Дуня устроилась медсестрой в военный госпиталь, — только по-русски. Дуня боялась хоть одним словом высказать неуважение к советской власти. Страх еще усилился, когда мужа отказались реабилитировать.

Страх жил и в душе Крупени. Страх не за себя, а за семью, за детей, а потом и за внуков. Крупеня понимал: идет идеологическая война против белорусского народа. А на войне без жертв не бывает. Потому за свою жизнь не боялся, хоть иногда с грустью думал: его надо называть не Стах, а Страх Крупеня.

В восемь часов, как и договорились вчера, дед разбудил внука. Они сбегали на озеро, сделали зарядку, поплавали. Стах радовался, что может потихоньку бежать — процедуры пошли на пользу, да и огород копать не нужно, руки-ноги отдохнули. Краем глаза посматривал на Виталика. Тот раскраснелся, бежал легко, радостно.

— Ты беги впереди. А я вслед за тобой.

— Дзеда, ты некалі гаварыў інакш: следам за дзедам. Пойдзем разам.

— Хай будзе так.

Пошли бодрым шагом через перелесок. Мне помогли процедуры, а Виталику — метро, подумал Крупеня. Там он слышит белорусский язык.

Снова заныла душа: дожили, родную речь, пусть искусственно-механическую, можно услышать в подземелье, в метро, да в заграничном посольстве с чужим акцентом.

На балконе, когда вешал мокрые плавки, вдруг увидел диво: в уголке, на стыку бетонной плиты и жести, зеленел шматок моху, торчали зеленые шильца травы. А между ними возвышался… василек. Он уже готовился зацвести — выбросил три бутончика, верхний уже курчавился голубовато-синим чубчиком.

После завтрака показал василек Витальку. Тот особенно не удивился, хотя и выслушал дедушку внимательно. Малеча, не понимает еще, какая нужна сила, чтобы расти между бетонной плитой и жестью, подумал Стах. В последнее время его всё больше удивляла неистребимая живучесть всего живого.

В Ботаническом саду они были долго. Дед уже устал, а внуку всё хотелось осмотреть, еще раз обойти вокруг озера, где плавали лебеди, понюхать еще столько самых разных цветов. Хоть ноги разболелись снова, Стах радовался: внук любит природу. Еще один день проживет без ужасного ящика — телевизора.

Потом они катались на метро. Летним днем в большом городе задуха, будто в котле, а в метро прохлада. Любота! Стах даже задремал, или сделал вид, что спит. И вдруг услышал звонкий голосок:

— Дзеду! Наступны прыпынак[3] наш! Плошча Якуба Коласа[4]!

— Ага. Унучак. Наша станцыя. Наша… — дед Стах заволновался и ответил слишком тихо.

На самом деле ему хотелось кричать.

2001

Перевод с белорусского автора.

Казино

В генах каждого человека живет извечный азарт. Живет неистребимая надежда на выигрыш, на счастливый случай. На везение. И если одному из тысячи повезет, каждый из оставшихся 999 в глубине души будет лелеять надежду, что госпожа Фортуна может улыбнуться и ему.

Об этом думал Петро Власевич, учитель истории и географии, по дороге в казино. Азартные игры он не любил, казино ставил рядом c борделем, считал эти заведения рассадниками гнилого капитализма. И потому, когда сын Алесь предложил поехать в казино, Петро заупрямился, стал бить в хомут.

— Ты что? Чего я там не видел? И в Минске ноги моей не было в этом заведении. Ненавижу картежников. Махляров, прайдисветов. Сын нашей учительницы, он в Минске живет, — унадился в карты. Случалось, выигрывал по мелочам. А потом просадил всё. Продулся в пух и прах. Жена оставила его. Дитя сиротою растет. Вот тебе и казино. Там шельма на шельме сидит и шельмою погоняет. И так всюду. В Америке, России, или в Японии.

Это говорил бывший активный пропагандист и агитатор, воинствующий атеист. Директор сельской школы, конечно же, коммунист, Петр Иванович Власевич не мог быть другим. Если бы он не проводил массово-политическую работу, хоть бы однажды отказался выступить с докладом на антирелигиозную тему, у него тут же отобрали бы директорское кресло. Даже уроков истории могли бы не дать. Разве, что географию оставили бы, хоть кончал он именно истфак.

Петро Власевич верой и правдой служил райкому. Свято верил в победу коммунистических идеалов. В глубине души он верит в них и теперь, правда, никому не признается, даже своей благоверной. Она, беспартийная, учительница химии, беззлобно насмехалась над мужевой идейностью, верила в неопровержимость химических законов, выраженных в непоколебимых формулах. А туманному мифу о всеобщем счастье доверия у нее не было. Когда-то украдкой, чтобы не узнал отец, уговорила сына, круглого отличника, не поступать на исторический, тем более на болтливый филологический факультеты — только на химфак или физфак. Физика и химия неизменны при любой власти. Сын послушался. Окончил физмат, затем аспирантуру, защитил кандидатскую. Стал программистом экстра-класса. И очутился в Америке..

— А где это казино? В Бостоне?

— Да нет. Надо ехать в соседний штат Коннектикут.

— Наверное, далеко?

— Милей сто двадцать. Ну, километров под двести.

— Ёпэрэсэтэ! Двести километров ехать в казино? Да будь оно на соседней улице, так я бы туда ни ногой.