Владимир Алейников - Тадзимас
Самиздатовский деятель – прежде всего – по традиции нашей, отечественной, по старинке, по сути своей, по закваске своей добротной, где привычно соединились в нечто целое, в общий сплав, навсегда, компоненты разные, и в особенности прижившиеся искони в известной среде, то есть чаяния, мечтания и, конечно же, как же без них нам, разумное, доброе, вечное, ну и прочие, вдосталь их, даже, может, с избытком, – сеятель.
Прежде всего – разумеется, но еще и помимо всего, говорить о чем, уж поверьте мне нынче на слово – музыка долгая, потому и скажу об этом по возможности кратко.
Тот самый – может быть, вспомните нашу классику в дни попсы и халтуры повальной? – пушкинский.
«Свободы сеятель пустынный, я вышел рано, до звезды».
И не только – замечу – пушкинский.
Он сеятель по предназначению, он был, безусловно, призван.
Семена оказались отборными. Да и брошены были они, как теперь представляется, вовремя и в подходящую почву.
Всходы были всем хороши и стремительно шли в рост.
Вот только весь урожай собирали уже не мы, а возникшие ниоткуда, непонятные нам другие.
Да и таким ли все-таки на поверку он оказался, этот редкостный урожай, как того мы когда-то желали?
Так ли, как полагалось, по совести ли, по-людски ли с ним обошлись?
Но кого и зачем теперь, погрустив о былом, винить, на кровавой меже междувременья, посреди разрухи и смуты?Слово, ставшее кругом ведения.
Ах, какие дивные «веды», какие поистине редкостные, мозговитые, самовитые, высоколобые доки, подлинные знатоки своего нелегкого дела, были когда-то встарь, во времена былинные, лирические, эпические, героические, в самиздате!
Профессора. Да что там, не тушуйся, бери повыше, поднимай-ка голову, друг, посмелее, брат, – академики.
Им бы оксфордскую, солидную, чтоб до пят с расправленных плеч благородно струилась, мантию, заместо больничных, дурдомовских, замызганных вдрызг халатов или лагерной, жухлой, заштопанной на глазок, на живую нитку, арестантской, общероссийской, безразмерной, безоговорочной, словно серая мгла, одежонки, что приметой бесчасья слыла и страшила иных, – да куда там!
Ничего, промолчали, стерпели, обошлись без наград и званий.
Им, героям, не до дележки аппетитного пирога.
Они еще и брезгливы.
У них есть давняя, собственная, человеческая, самиздатовская, самовитая, светлая гордость.
Вспомнишь некоторых порой – дух захватывает мгновенно: эх, какого полета птицы!
Суперпрофессионалы. (Это все же с душком иностранщины.) А по-русски – так: мастера.
Киты, на которых если не вся старушка-земля, то уж точно держава держалась.
Асы (русским духом запахло, духом доблестных лет), да и только.Хорошо, когда дело становится, как в народе считать привыкли, примирившись давно уж с этой общепринятой данностью – надобностью.
Лучше, когда (такое поважнее) необходимостью.
А так – сплошь и рядом, куда ни взгляни, кого ни вспомни сегодня, куда ни шагни в круженье времен, где звук не заглох былого и голос эпохи огнем опален, да все же не сорван, и смысл просветлен всего, что в душе мне сберечь удалось, – нередко у нас и бывало.Делом – значит (а как же!), важным.
Делом – значит (еще бы!), нужным.
Почему человек, участвующий в самиздатовском бурном движении, – не единожды так случалось, – весь нежданно преображался, весь, буквально, светлел, подтягивался, распрямлялся и расцветал?
Да потому, что чувствовал он себя в ту пору на месте, если хотите – в строю.
Потому что предельно остро ощущал высокую значимость того, чем он занимался.Слово, ставшее сферой знаний. Заметьте: именно сферой.
Так и представляешь себе небесный купол, вовсе не пугающий, не однообразно темный, но полный бесчисленных красок, выпуклый, какой-то лобастый, необозримо громадный, никого не подавляющий, а, наоборот, возвышающий, купол, средоточие скрытого там, в вышине, вселенского смысла, хранилище информации, соединение сконцентрированного и разрозненного движения, неких еще не выявленных возможностей и уже брезжущих надежд, мощный купол, пронизанный галактическими излучениями, исполненный грандиозного величия и вместе с тем удивляющей, даже озадачивающей простоты, веющий дыханием общемировой, космической жизни, а с нею и вечности, из глубины своей прямо-таки брызжущий, пышущий светом, совершенно точно – живой, многозвездный и многомерный, такой высокий и такой просторный для всех, и каждый луч его, каждый отсвет, каждая звезда – очередное знание для неофита, знание, которое воспринимаешь как откровение, впитываешь всем своим существом.
А еще – той сферой, которая с верой. Той верой, что с нашею эрой. Той эрой, что никогда не бывала для нас химерой. Реальность ее – наша правда. Она – и в любви, и в крови.Слово – даже, представьте себе, предприятием неким ставшее.
(«То есть, как это? – скажут потомки, озадачившись, – поясните! Задуманным чем-то, что ли? Предпринятым кем-то делом? Два значения есть у этого нам не очень понятного слова. Какое из этих значений имеет автор в виду? Хотелось бы знать поточнее».)
Дорогие потомки! Спокойнее. Здесь уместны оба значения слова этого, или понятия, даже больше – значения слиты в нечто целое, неразрывное. Как хотите, так и считайте. Что хотите, то выбирайте. Предприятие – как объятие. Коло. Круг. И – рукопожатие. Для рискованной нашей братии. Чтобы впредь озадачивать вас. Что предпримете? В светлый час, может, скажем вам: «В добрый путь!» – мы, из прошлого, как-нибудь.
(Призвук – за звуком. Знак.
Веха ли? Эхо вздоха?
Странной была эпоха.
Как ни крути, но – так.)
Подумать ведь только – целым всамделишним предприятием! Наитием? Или, может быть, что привычнее, – вероятием? Нет. Реальностью. С ирреальностью, впрочем, дружной. Одна с другой так срослись, что спаслись в их мареве отщепенец, чудак, изгой, ненавистник режима, праведник, диссидент, прозаик, поэт, – все, из разных компаний, выжили, – и однажды вышли на свет, непонятный еще, сомнительный, чуть забрезживший впереди, чтоб увидеть не то, что некогда представляли с болью в груди, со слезами, – да что там! – всякого навидались, – и вот итог: превращенье всего двоякого в наважденье. Бездонный рог изобилья всего ничтожного? Разносолы с душком дурным? Поощренье чужого, ложного? Что же будет потом – родным? Нет ответа. Молчанье полное. Только низких частот «бум-бум» – да журчанье сверчка подпольное, не вошедшее в общий шум.
(Знак? – Но и признак. Взгляд.
Легок слух на помине.
Что за эпоха – ныне?
Кто это? – Свят, свят, свят!..)
А подумать ведь только – целым производством ставшее слово прежде в поте лица трудилось, чтобы стало всем хорошо, чтобы светлый-пресветлый праздник здесь, у нас, точно в детстве, скажем день рожденья или же елка, наступил наконец и в нашей горемычной отчизне. То-то были чаяньями хранимы наши дни в темноте бесчасья, наши думы в глуши ночной.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
