Сандрин Филлипетти - Стендаль

Только любимый дедушка, двоюродная бабушка Элизабет и дядя Ромен Ганьон пользовались расположением Анри. Дедушка оказывал немалое влияние на образование внука — он формировал и совершенствовал его ум. Он разговаривал с мальчиком на самые разные темы без всякого превосходства — чаще всего в своем кабинете, где над всем царил бюст Вольтера. Бабушка Элизабет воспитывала душу ребенка: «…ей я обязан ужасающими вывертами благородства в старинном испанском духе, в которые я впадал в течение первых тридцати лет моей жизни…» Страстная поклонница Корнеля, бабушка обожала рыцарские поступки, вообще все героическое; когда она восторгалась чем-либо, то обязательно восклицала: «Это прекрасно, как „Сид“!» Что до дяди Ромена, то он был полной противоположностью старшему поколению: читал только любовные романы и открыто позволял содержать себя своим любовницам. Именно этому донжуану, озабоченному исключительно своим туалетом, был обязан ребенок открытием для себя театра. Вполне вероятно, что именно ему Анри будет впоследствии пытаться подражать и в любовных победах.

Самое большое несчастье мальчика заключалось в том замкнутом образе жизни, на который его обрекал наставник: «Г-н Райан, наподобие какой-нибудь сегодняшней министерской газеты, мог говорить с нами только об опасностях свободы. Стоило ему увидеть купающегося ребенка — и он тут же предсказывал, что тот утонет. Он угодливо воспитывал из нас трусов — и ему это прекрасно удалось: я так никогда и не научился плавать». Будучи объектом неусыпного наблюдения, Анри не имел права выходить из дома и общаться с другими детьми. Прогулки запрещались, приглашения отклонялись. Вид детей — таких же, как он, — свободно бегающих по площади Гренет, — был для него сущей пыткой: уже через много лет, в 1835 году, он выскажет сожаление, что ему не удалось в детстве поиграть в шары. Единственными компаньонами игр ему были назначены сестры. Младшую он терпеть не мог — и недрогнувшей рукой изображал графитом на штукатурке дома карикатуры на эту «доносчицу». Он живет в изоляции и дружит по-настоящему только с Марион — кухаркой, которая всегда прямо говорила, что думает, — и еще с Ламбером, дедушкиным лакеем. «Я страдал, хотя и не видел истинных причин этого. И все же отмечу справедливости ради: надо было видеть этих надутых от гордости буржуа, которые были озабочены лишь тем, чтобы дать их единственному сыну аристократическое воспитание».

Впрочем, для его родных, приверженцев Старого Режима, это было вполне естественным — воспитывать детей в страхе и уважении, а не в стремлении к свободе. Выходы были позволены мальчику только по четвергам — в семейное поместье Фюроньер; там же он проводил свои «древнеримские феерии» — август и сентябрь. Поместье состояло из хозяйского дома, служб, прекрасной липовой аллеи и обширных участков земли. С одной стороны, эти обязательные посещения тяготили его: здесь он вынужден был выслушивать сельскохозяйственные прожекты отца, до которых ему не было никакого дела; но, с другой стороны, он вскоре обнаружил здесь и серьезное преимущество: великолепный застекленный книжный шкаф вишневого дерева, нередко закрытый на ключ. В нем было много книг, и особенно тех, что считались «опасными», — они находились на самой верхней полке. Мальчик рылся в сорокатомном издании Вольтера: «Я брал два из них и раздвигал немного остальные, чтобы их отсутствие не было заметно». Здесь же он нашел перевод «Дон Кихота» с картинками, над которыми смеялся до слез, а также Мольера, из которого понял только «Скупого». Отец несколько раз грозился забрать у него роман Сервантеса, так что он вынужден был читать украдкой; дедушка же, с которым он поделился своим восторгом, был очень доволен. Он дал мальчику, втайне от всех, «Неистового Роланда» Ариосто. Это стало для впечатлительного ребенка открытием: «Ариосто сформировал мой характер; я безумно влюбился в Брадаманту — я представлял ее себе крупной девицей лет двадцати четырех с прелестями ослепительной белизны». Анри Ганьон, презиравший современную литературу в духе Мармонтеля, постепенно прививал мальчику любовь к Горацию, Софоклу, Еврипиду и «изящной литературе». Полный контраст вкусам отца — тот был погружен в чтение Бурдалу, Масийона и «Библии Саси» в двадцати двух томах! И все же к любимцу дедушки — Вольтеру — ребенок пока оставался равнодушен: он находил его слишком ребячливым.

1793 год ознаменовал собой новый этап в развитии отношений Анри с его родными — они значительно ухудшились. Все началось со свержения Людовика XVI — вся семья следила за судебным процессом над ним «как если бы он был им близким другом или родственником». Мальчик же жаждал казни «предателя» и с нетерпением ожидал вердикта. Голосование было формальным: непримиримые монтаньяры значительно перевешивали умеренных жирондистов, и 21 января монарх взошел на эшафот. Юный Анри был в восторге от того, что он считал великим актом национальной справедливости, и злорадствовал: «Я испытал тогда один из живейших моментов радости в моей жизни».

Ровно через три месяца в Гренобле появились народные представители Жан Батист Андре Амар и Жан Франсуа Мари Мерлино — депутаты Конвента от Изера и Эн. Уже 26 апреля они опубликовали два списка «подозрительных», то есть лиц, нелояльно настроенных к Новому Режиму — революционному. Первый список включал в себя «особо подозрительных» — в нем оказался Шерубен Бейль; во втором списке — «просто подозрительные» — фигурировал доктор Ганьон. В пику всем своим, которые были поражены как громом всем происходящим, Анри привел обезоруживающий своей рассудочностью довод: «Но, сказал я своему отцу, Амар поместил тебя в список „особо подозрительных“, потому что ты не любишь Республику. Так это же очевидно, что ты ее не любишь». Семейство в полном составе впало в ярость. В ответ Анри потерял всякую сдержанность: если отец открыто кичится тем, что презирает новый порядок, — так по какому праву они так реагируют? 17 ноября Клод Сантерр, внучатый племянник доктора Ганьона, начальник почтовой службы в Лионе, был казнен на гильотине. Анри, как убежденный республиканец, не разделил всеобщего родственного возмущения.

После одиннадцати с половиной месяцев заключения в монастыре Святой Марии, превращенном в тюрьму (сейчас здесь находится музей Дофине), 24 июля 1794 года Шерубен Бейль был отпущен на свободу. Испытания, которым подвергся отец, ни в малой степени не изменили отношения мальчика к нему: «…Я ненавидел аббата, я ненавидел отца — источник власти надо мной аббата, — и еще больше я ненавидел религию, от имени которой они меня тиранили». Не преувеличивал ли Анри черноту души ужасного аббата? Его высказывания могут теперь показаться нам преувеличенными — они, главным образом, свидетельствуют о болезненной чувствительности мальчика, лишенного любви; тем не менее факт налицо: эти нравственные стигматы он будет носить в себе до конца жизни.