Николай Храпов - Счастье потерянной жизни - 3 том

— Я никого из НКВД не звала, — продолжала объяснять Луша, — да и не удостоилась ничем вашего посещения, поэтому отвечаю вам, хотите ломайте дверь, но я вам сама не от-кро-ю!..

Она хотела им еще что-то другое сказать, но услышала со двора шум, а с ним — в прихожую ворвалась целая толпа людей, грубо открывая дверь. В толпе она увидела своего мужа. Двое неизвестных ей мужчин крепко за руки держали Петра Никитовича Владыкина, а один из них, поднял крючок и впустил тех, кто стучал с улицы.

Вводя Владыкина в дом, один из вошедших, видно главный, пытался успокоить плачущих детей и Лушу:

— Да вы не пугайтесь, пожалуйста, и не плачьте, ничего страшного нет. Вот посмотрим сейчас, что у вас есть, и мужа вашего тотчас отпустим. Зачем шум поднимать?

В открытые дворовые окна было ясно слышно, как Луша, с плачем, отвечала им:

— Зачем вы врете мне и детям моим? Не для того вы день и ночь сторожили и гонялись за мужем по пятам, чтобы отпустить его, и теперь уцепились за него, как за бандита какого. Отпустите руки-то. Уж теперь, куда он убежит от вас? Ведь вас полон дом нашло.

Владыкина действительно отпустили и даже посадили на стул, сами же принялись делать обыск.

— Эх вы, люди-люди, до чего дьявол довел вас! Подкарауливаете бедного, неграмотного человека, среди бела дня врываетесь в его дом, чтобы схватить его и отнять вот от этих малюток. Да еще оправдываетесь: "Мы за Бога не арестовываем".

А за что же вы арестовываете? Вон, смотрите: лежит топор, колун, лом, вот всякие ножи торчат на полке — за них вы не ухватились, а уцепились вот за Библию, чтобы отнять ее у нас…

— Слушай! Хватит тебе, Владыкина, — раздраженно ответил ей старший из вошедших, — а то ты наговоришь на свою голову, и тебе придется пойти с мужем.

— Да что вы мне рот-то закрываете, вы уже самое страшное сделали, отняли отца у детей, а теперь только осталось отнять еще и мать, — не успокаиваясь, отвечала им Луша.

Провожая мужа, Луша чувствовала, что видит его в последний раз и, собирая с ним в дорогу вещи, никак не могла сосредоточиться, из рук ее все валилось.

В последний раз Петр Никитович, как-то тоже растерянно, обнял всех, поцеловал и, подталкиваемый конвоирующими, вытирая слезы, вышел из дому. Луша, обняв детишек, как прикованная, стояла на той самой каменной ступеньке, на какой отец провожал сына в последний раз, и не сводила глаз с той страшной толпы, в какой виднелась полосатая куртка мужа.

Соседи, сочувственно, окружили плачущую Лушу и наперебой рассказывали, как по всем углам были расставлены НКВД-шники на велосипедах, а в сарайчике сидела та самая засада, которая схватила Владыкина, когда он пролезал через забор.

Кругом все дышало свежестью зелени: но ни веселое щебетание пташек, ни игривые солнечные блики в прохладных дождевых лужах, и ничто другое, чем так прекрасен цветущий май — не могло облегчить скорбь души "вдовы" Владыкиной, какой она, неотвратимо, себя чувствовала. В довершение ко всему этому, в самом конце мая, Луша среди ночи, одна-одинешенька, пошла в роддом, за последним ребенком.

Родилась дочурка, отличающаяся, от всех ее детей, крикливостью и чернотой волосенок. Из роддома вышла раньше положенного, так как отлеживаться было не от кого. Дочь назвала Маргаритой.

Шел июнь 1937 года… Первой мыслью, по возвращению домой, было: "Как судьба мужа?" Поэтому, обмыв детишек и немного приведя в порядок дом, чувствуя непомерную слабость во всем теле, Луша, утром следующего дня, побежала в милицию. Но все ее поиски были тщетны, также как и восемь лет назад; ни в НКВД, ни в милиции никто не сказал ей, где находится ее муж.

Уже вечером, обессилевшая, она опять пришла в милицию, села на скамейку в коридоре, ребенка положила на колени, а сама тихо заплакала от обиды, усталости и бесчеловечного отношения. Со двора зашел в коридор дежурный милиционер и, увидев ее, плачущую, спросил:

— Что у вас случилось, дамочка? О чем плачете? Начальства-то ведь нет никого.

— Да, вот весь день с утра разыскиваю мужа, уже побывала и в НКВД, и в тюрьме, и здесь, в милиции, и нигде толку не добьюсь. Владыкин Петр Никитович его звать, — объяснила Луша милиционеру и сказала, какой он из себя. Милиционер сочувственно посмотрел на ребенка, на кабинет начальника и, присев с ней рядом, тихонько объяснил:

— Никто тебе и не скажет про него. Здесь он, в милиции, в особой камере, но он числится за начальником НКВД, только смотри, не проболтайся. Человек-то уж больно хороший, все молится и молится, я еще раньше знал его, да и сына вашего знаю, бедовый до слов-то, начальство с ним, помню, не управлялось. Вот твой сейчас в этой же камере сидит, где был сын. Да, и тебя я теперь припоминаю, ты из-за сына спорила здесь, у начальника в кабинете.

Ну вот что, касатка, сегодня уже поздно, все камеры на ночном замке. Ты завтра приходи, утром пораньше; я перед сменой буду выводить их во двор, на оправку. Ты вот встанешь здесь, за дверью, и увидишь, как он проходить будет, ну и перекинешься двумя-тремя словами. А, так-то, ты ведь попусту бьешься, не покажут тебе его.

— Спасибо тебе, касатик, пусть Бог воздаст тебе за твою доброту, так я и сделаю, как ты говоришь. А теперь вот, когда его забирали из дому, он, больно, просил грибочков покушать. Ну, вот грибочков я принесла, но налетели на него НКВД-шники, как шмели, он и глотка не успел от грибочков проглотить, может, теперь можно передать ему, а то я вот, весь день с узелком таскаюсь. Смерть одна, как руки гудят от тяжести.

Милиционер аккуратно взял узелок с передачей и очень скоро, передав содержимое, возвратил домашнюю посуду.

— Сказал я ему, — шепнул милиционер, чтоб завтра утром доглядел вас за дверью, только смо-три!…Ни-к-ому!..

Луша так была рада, что и усталь забыла, и, возвращаясь домой, погруженная в свои мысли, не замечала, как гремела крышка на кастрюле…

Утром, чуть свет, Луша была на ногах, наготовила еды для семьи и, придя к назначенному часу в милицию, встала в указанном месте. Милиционер уже начал свое дело с первыми камерами и, увидев ее, кивнул головой. Луша через верхнее стекло двери увидела, как по коридору из полумрака медленно шел к выходу арестант. Своего мужа она узнала по полосатой куртке, измятой, пожелтевшей от камерной грязи. Осунувшееся, обросшее лицо его отражало спокойствие и такое блаженство, какого она у него не видела никогда.

— Покажи дочурку, да как назвала? — приостановившись перед полуоткрытой дверью, проговорил Владыкин.

— Маргариткой… Да, на! Хоть поцелуй! — забыв все предосторожности, Луша вышла из-за двери и сунула свой драгоценный сверток в руки мужа.

Петр Никитович, взяв на руки дочь, сосредоточенно заглянул ей в лицо и, подняв глаза к небу, проговорил: