Ярослав Иосселиани - Огонь в океане

— Хе-хе-хе! И дети меня гвефом считают. А это, пожалуй, хорошо. Иногда можно людей успокоить. Свану многого и не требуется, ты его обнадежь — и все... Ты, Яро, тоже думаешь, что я гвеф?

— Нет, я не верю, — не очень уверенно отозвался я.

— Я, бывает, ворчу из-за этих разговоров, но по-настоящему не обижаюсь. Вижу, что добро могу иногда сделать, вот и не обижаюсь. Если дам правильный совет — говорят сила гвефства, не дам — не хотел, говорят, правду сказать... Эх-эх-эх, темнота наша!.. Какой я гвеф? А Иламазу скажи, что отец его жив, здоров, скоро придет. Пусть мальчик не страдает...

Поцеловав дедушку, я побежал на Свипф.

Когда я сообщил Иламазу слова дедушки, радости его не было предела. Он обхватил меня своими длинными руками, крепко прижал к себе, затем, вдруг отпихнув, убежал. Конечно, он торопился сообщить дома радостную новость. Мне в эту минуту захотелось, чтобы дедушка был настоящим гвефом.

Компания распалась. Я поплелся домой.

Мама по-прежнему сидела на камнях у дома. Солнце освещало ее. Вся она была какая-то легкая. Длинные русые косы лежали на ее груди. Я всегда считал, что моя мама добрая и красивая, но сегодня под молодыми лучами весеннего солнца она показалась мне необыкновенной красавицей. Славно бы о ней рассказывал мне дедушка в своих сказках.

Мама отняла руки от прялки, прижала меня к себе. Я взял конец ее косы и стал перебирать ее пальцами.

— Что же ты, мой мальчик, сегодня не катаешься на санках?

— Сегодня, мама, никто не катается. Все только и говорят о Латпаре...

— Да, сынок, все ждут своих... — тихо произнесла она и задумалась. — Так каждую весну. Ведь по обычаю наших предков все сваны к Черному понедельнику[1] должны быть дома. И тебя, сыночек, будут когда-нибудь ждать. Такая у нас жизнь тяжелая.

Мне стало невыносимо жаль мать. Ее большие серые глаза заволоклись слезами, и страстная жалоба снова зазвучала в ее словах:

— Вот так и проходят эти дни. Мужчины сидят на башнях и смотрят на дорогу, а мы, женщины, не сходим с порога. Говорят, это облегчает путь ожидаемым. Пока, слава Шалиани, спасал он наших людей, не обижал нас. Все возвращались невредимыми.

— И с нашей башни можно смотреть на дорогу, она ведь у нас самая высокая в Лахири? Мама, пусти меня на башню! 

— Давно уже никто туда не забирался. Но если дедушка тебе позволят, то, пожалуй, можешь слазить. Да ты ведь не знаешь, куда надо смотреть? — И она указала мне точное направление.

Я отправился к дедушке. Подумав с минуту, он махнул рукой в знак того, что не возражает.

Разрешение влезть на башню было неожиданным для меня. Нас, детей, туда никогда не пускали — это считалось не совсем безопасным.

У входа в мачуб, в небольшом коридоре, заваленном дровами, начиналась лестница в верхний этаж дома — дорбаз, где жили только летом. Вернее, это была не лестница, а большой пласт шифера со специальными зарубками.

Дорбаз закрывался тяжелой дубовой дверью, утыканной камнями. Ни выломать, ни расколоть топором дверь было невозможно, топор везде бы наткнулся на кремень. Дверь служила хорошей защитой от нападения.

С трудом приоткрыв дверь, я вошел в дорбаз. В зимние месяцы здесь хранилось сено. Но сейчас дорбаз был почти пуст. Лишь в одном углу лежало немного корма для окота.

В некоторых сванских домах башни расположены обособленно от дома и соединяются с ним крытым мостиком. В случае, если враг подходил непосредственно к башне, то мостик при помощи специального приспособления рушился. В такие башни детей совсем не пускали. В темных, иногда довольно длинных переходах легко было оступиться.

В нашем доме башня была пристроена к дорбазу.

Ощупывая ногами и руками зарубки, я добрался до третьего яруса. В глаза ударил яркий свет. Он шел из бойниц, вырубленных в полутораметровых стенах,

Я забрался в одну из них. Толщина стены была больше, нежели мой рост, поэтому, когда голова моя дошла до внешней кромки, ноги уже находились в щели.

Третий ярус оказался недостаточно высок, я видел лишь дома соседей да четырехугольные башни. Я  насчитал их семь. Они гордо стояли на страже села, серые, огромные, неприступные...

Немного полюбовавшись на открывшуюся передо мной картину, стал взбираться выше, почти по вертикальному бревну, имевшему зазубришси только для большого пальца ноги,

На самом верхнем этаже не было даже и бревна. В потолке здесь было четыре отверстия, и под каждым с одной стороны стены находился камень, и выемка — с другой. Я наметил себе одно из отверстий, встав на камень, ухватился за края потолка и вскарабкался на верхнюю площадку.

Первое, что я увидел здесь, это... ноги человека, торчавшие из бойницы.

«Деав!» — мелькнула мысль. В Сванетии в те времена все верили в существование лешего — деава. Не мудрено, что я шарахнулся вниз, оступился, грохнулся о каменный пол и потерял сознание. Но, видимо, я быстро пришел в себя и вскочил на ноги. Деав заговорил человеческим голосом:

— Сгинь, нечистая сила! Крест тебе на шею!..

— Дядя! — вскрикнул я. Передо мной был Андеад.

— Ты что здесь делаешь, озорник? — спросил дядя, недоумевая.

— Я думал, что ты деав, — признался я.

— Да и я принял тебя не за ангела. Копошится кто-то в темноте, со свету-то не сразу рассмотришь.

Оба мы рассмеялись.

Дядя поднялся на башню с той же целью, что и я: наблюдать за дорогами, ведущими с перевалов.

— Ты залезай в ту бойницу, оттуда увидишь село Жамуж, а за ним реку и мост. От моста вверх идет дорога, затем площадка, — учил меня дядя, — потом дорога идет вверх по лесной чаще. Вот на этой дороге должны появиться...

Я впервые смотрел на наше село из бойницы. С двадцатиметровой вышины дома казались совсем маленькими, игрушечными. Вокруг каждой крыши виднелись каменные ожерелья оград. Кое-где копошились крохотные фигурки людей. 

Вскоре мне удалось выделить из общего белого фона дорогу, о которой говорил дядя. Долго лежал я в бойнице, не сводя с нее глаз. Затем по сигналу дяди вылез из каменного отверстия.

— Пойдем вниз, сегодня уже не придут, поздно.

— Разреши мне остаться. Я еще немного посмотрю, вдруг придут, — взмолился я.

— Нет, пошли!

— Ну разок, еще только разок, — упрашивал я.

— А ну, быстро вниз! — скомандовал дядя. — Без всяких разговоров!

— Яро! — вдруг послышался чей-то голос снизу. — Яро!

— Здесь он! — откликнулся за меня дядя и стремительно прыгнул вниз. — Ты слышишь, это голос Коции! Да, да, это его голос!..

Оказалось, что мы наблюдали за дорогой в то время, когда увидеть на ней отца уже было невозможно: он подходил к дому.