Вадим Шефнер - Бархатный путь

Летом 1943 года я ехал в трамвае с Петроградской стороны в сторону Финляндской железной дороги, чтобы сесть на поезд, идущий в Токсово, где находилась редакция армейской газеты «Знамя победы», в которой я работал. Когда трамвай съезжал с Сампсониевского моста, начался обстрел. Разрывы слышались откуда-то слева и спереди, — примерно, со стороны Нижегородской улицы. У Боткинской улицы, где трамвайный путь делает поворот, пересекая проспект Карла Маркса, вагон остановился, не доезжая до становки. Разрывы приближались. В тогдашних трамваях скамьи для пассажиров были расположены в два ряда вдоль всей длины вагона. В тот день в вагоне было, помнится, не тесно; никто не стоял. Однако обе скамьи были заняты. Люди сидели — один ряд против другого — и молчали. Покидать вагон не имело смысла: как знать, — сойдёшь с подножки, побежишь прятаться в подворотню, а тут-то тебя и кокнет прямым попаданием. К тому же до ближайшей подворотни не так уж и близко...

В перерывах между разрывами раздражал каждый шорох, каждое движение соседей. Все сидели неподвижно — и вслушивались.

 — Теперь ближе кладёт, — сказал один из пассажиров. Все оглянулись, посмотрели на него неприязненно. Казалось, каждый вдумывается во что-то своё, хочет решить для себя какой-то вопрос, от решения которого зависит очень-очень многое. А мне в этом квадрате обстрела судьба заготовила особый сюрприз: из окна вагона была видна стена клиники Виллие, и я сразу вспомнил, что напротив, вернее — чуть наискосок от больничного здания, по другую сторону проспекта стоит тот дом, в подъезде которого мы с Ленькой пытались вытряхнуть из кружки деньги — на пирожки. И все подробности того давнего, казалось бы навек забытого, события возникли в моей памяти с какой-то подавляющей, устрашающей душу точностью. И хоть грех наш был невелик, да его в сущности-то и не случилось — ведь свой жульнический план осуществить нам не удалось, — но теперь мне почудилось, что не так-то всё просто. Мне пришло в голову, что между этими двумя событиями — обстрелом и делом с кружкой — есть фатальная связь. Под обстрелами и бомбёжками я уже бывал, у меня даже контузия была (лёгкая, без последствий). Я думаю, не найдётся человека, который скажет, что под бомбёжкой и обстрелом — не страшно (а если скажет так — то соврёт). Но рядом со страхом всегда живёт надежда, что всё обойдётся, что судьба и на этот раз помилует, что эти бомбы, эти снаряды посланы наугад, вслепую... А вот здесь, возле клиники Виллие, меня охватило чувство предсмертной безысходности. Мне показалось, что судьба прозрела, — и именно меня взяла на прицел. Каким-то краешком ума я понимал, что думать так — глупо. Но от этого было не легче: я был уверен, что вот-вот следующий снаряд долбанёт в наш вагон. Сейчас-сейчас меня вызовут куда следует. Вызовут на тот свет, которого нет...

Но и на этот раз никуда не вызвали.

Обстрел кончился, однако трамвай остался стоять на месте, — провода были перебиты. Все пассажиры вышли и пошли пешим ходом по направлению к Нижегородской улице. Вышел и я. На душе у меня было удивительно легко. Мне чудилось, что я только что избежал величайшей опасности в своей жизни. Одновременно я чувствовал себя дураком. Но дураком везучим, дураком счастливым! И каким уютным, домашним, добрым казался мне в те минуты город, по которому я иду!..

х х х

Несколько лет тому назад, бродя по Петроградской стороне, я вдруг вспомнил, что забыл имя одного своего фронтового сослуживца. Правда, человек этот в редакции армейской газеты «Знамя победы» служил недолго, он вскоре был переведён в другую газету, да и в судьбе моей никакой роли не сыграл, — и всё-таки в таких провалах памяти есть нечто обидное. Ведь забывая имя человека, ты как бы оскорбляешь его. И уж кого-кого, а тех людей, с которыми делил блокадный хлеб, надо помнить поимённо.

Занятый такими мыслями, я машинально свернул с шумного Чкаловского проспекта на Ординарную улицу. И вот, шагая по ней, я вспомнил забытое имя. С тех пор, когда мне необходимо что-то вспомнить, когда что-то забытое или полузабытое никак не хочет воплотиться в точное слово, — я иду на эту улицу (она от дома, где я живу, совсем недалеко). И там память моя иногда срабатывает, даёт вспышку.

В чём тут дело — не знаю. Улица — ничем не примечательная, никаких архитектурных красот на ней нет, никаких важных для меня событий на ней не происходило... И ничем она мне не обязана. Так почему она взялась помогать мне? Быть может, память моя, однажды воскресив на этой улочке имя, которое, казалось, навек было погребено под слоями времени, теперь каждый раз обретает там уверенность в своей силе?

х х х

Есть вспышки памяти, но бывают у неё и осечки.

Был у меня школьный товарищ по кличке Стульчак, парень очень развитой. А кличку такую ему присобачили из-за его фамилии, — вполне пристойной, но отдалённо схожей по звучанию с наименованием этого бытового предмета. Одно время я сидел с этим Стульчаком на одной парте, и он задавал мне иногда очень хитроумные вопросы; на них и мудрец не смог бы дать точных ответов. Например: «Гроб — это что: мебель или жилплощадь?» А однажды он написал карандашом на промокашке: «Я иду с мечем судия», — и спросил, не догадываюсь ли я, в чём тут дело. Я честно признался, что нет, не догадываюсь. И тут он предложил мне прочесть эту фразу с конца. Я прочёл. Получалось то же самое! Вот здорово!

А как-то раз Стульчак спросил меня на ушко, знаю ли я, что жираф — длинношеее животное. Я ответил, что это каждый дурак знает.

 — Тогда так и напиши: «Жираф — длинношеее животное». А я уж проверю, дурак ты или умный.

Я написал эту фразу на обложке тетради. Стульчак прочёл и ехидно прошептал: «Тебе „неуд“ причитается». Окунув ручку в чернильницу, он добавил к слову «длинношее» (так я написал его) третье «е». Затем заявил, что я начинаюсь не с буквы «у», а с буквы «д».

Я был не столько обижен, сколько удивлён и даже очарован. Только подумать, — оказывается, существует совсем особенное слово, — слово с тремя одинаковыми буквами на конце! Дома я стал поочерёдно экзаменовать взрослых, а также кузину и кузена, — но все они, представьте, давно знали, в чём тут секрет, и слово это писали правильно, к некоторому моему огорчению.

С неделю я ломал голову — искал другое слово, которое бы тоже оканчивалось на три «е». На эти поиски толкали меня, так сказать, два самолюбия: внешнее, — ибо мне хотелось блеснуть своим открытием перед Стульчаком, и внутреннее; я хотел доказать самому себе, что котелок у меня всё-таки варит неплохо. Кроме того, во мне, наверно, и лингвистический интерес пробудился.