Любовь Бершадская - Растоптанные жизни

Американцы как-то сразу мне пришлись по сердцу. Они много мне рассказывали о своей стране, о своих родных, некоторые из них знакомились в Москве с русскими девушками (иногда не с самыми нравственными!), влюблялись в них, устраивали пышные свадьбы в том же Елоховском соборе.

Почти все они любили мне рассказывать о своих увлечениях и осаждали меня всевозможными вопросами, обращались за разными советами. Между прочим, в мою «обязанность» входило приносить им гривенники для их девушек, у которых не было телефонов, и они должны были звонить своим американским друзьям из телефонов-автоматов.

Иногда я приносила им целые мешочки гривенников, наменянных в разных магазинах. За это они дарили мне цветы и разные смешные игрушки.

Одним словом, обстановка в американской военной миссии была лёгкой и товарищеской, дышалось легко, не чувствовалось ни давления, ни гнёта. В театры ходили почти ежедневно, и каждый раз в бюро под общий громкий смех изображалось всё, что видели на очередном спектакле. На шум входил г-н Гарриман и с очень «строгим» лицом пытался «призвать к порядку», но, не выдержав, начинал сам хохотать.

В особняке в Спасопесковском переулке был кинозал, где три раза в неделю для всех сотрудников посольства и военной миссии демонстрировались американские фильмы, а для детей — их там было двое: две девочки г-на Кеннана — показывались мультипликационные фильмы.

Но когда эти детские фильмы привозили днём, во время рабочего дня, все офицеры бросались в зал, чтобы их тоже посмотреть.

Обычно г-н Гарриман заходил за две минуты до начала фильма со словами: «Как это можно во время рабочего дня»… и тут же садился в кресло и просматривал фильм вместе со всеми.

Вот такая непринуждённая обстановка, такая лёгкость и простота отношений между послом и его подчинёнными, мне очень нравилась у американцев. Ничего похожего на то, что существует в советской системе: высокомерие начальства и сухое, бездушное отношение к нижестоящим, отсутствие искренних дружеских взаимоотношений между сослуживцами, скорее боязнь друг друга, чем дружба, — вот обычная, знакомая каждому рядовому гражданину атмосфера, господствующая в советских учреждениях.

Так я проработала с американцами четыре года.

В марте 1946 года мой начальник Джеймс Крокетт сообщил мне, что он уезжает обратно в США и что у него есть ко мне серьёзный разговор.

В грузинском ресторане «Арагви», в отдельной комнате, в двенадцать часов дня, в воскресенье, мы сидели с ним за столом, и он очень грустным голосом мне сказал: «Я уверен, что вас арестуют, как только я уеду, и это совсем не потому, что вы совершили преступление и заслуживаете ареста, — такова система МГБ сегодня. Мы, иностранцы, больше знаем об этой системе, чем вы, особенно люди вашего круга».

Я слушала его и старалась понять, но никак не могла согласиться с тем, что меня могут арестовать. За что? что я сделала? ведь не арестовывают ни за что…

Под конец Крокетт сказал мне, что мы с ним больше не встретимся лишь в том случае, если он умрёт, но до тех пор, пока он жив, он сделает всё, чтобы нам снова повидаться.

Как потом мне стало известно, в 1947 году, когда я уже была в Сибири, Крокетт приехал в Москву, подъехал к моему дому, три раза просигналил, как это он делал раньше, к нему вышла моя мать, расплакалась и на его вопрос, где я, сложила пальцы в решёточку, показав этим, что я в тюрьме. Крокетт схватился за голову и молча просидел минут десять. Затем уехал.

Уже будучи здесь, за границей, я узнала, что Джеймс Крокетт скончался в США в октябре 1963 года…

Так и получилось, как он и говорил в тот незабываемый день, мы не встретились больше именно потому, что он умер.

Это был настоящий хороший американец.

19 марта 1946 года Крокетт улетал из Москвы, и я была на аэродроме среди провожающих. Он смотрел на меня печальными глазами, как на обречённую; помню, как он медленно шёл к трапу самолёта, повернулся, снял шапку, помахал ею и скрылся в самолёте.

Его грустный взгляд меня долго преследовал. Очень хотелось плакать, когда я возвращалась с аэродрома, но разве шумная американская братия даст поплакать?

Это было 19 марта, а через два дня, 21-го, меня арестовали.

Арест

20 марта 1946 года я была в театре и потом не спеша, долго шла пешком домой. Дома никого не было, муж и дети были на даче, так как там было теплее, чем дома. На дворе было очень темно и по-весеннему тепло.

Я открыла окно, надела старый тёплый халат и некоторое время сидела у открытого окна со своими мыслями…

В этот вечер у меня на душе было особенно тревожно.

Пошёл весенний дождик…

Я закрыла окно и, не снимая халата, легла на кровать.

Задремала я тяжело и тревожно, как будто в самом деле ждала чего-то особенного в эту ночь.

В комнате горел свет.

В два часа ночи в мою дверь постучали.

— Кто там?

— Проверка документов.

Я открыла дверь и увидела двух офицеров МГБ, солдата с ружьём и нашего дворника.

— Ваш паспорт!

Я дала паспорт. Чекист взял его и, не раскрыв даже, положил в свою планшетку и вынул оттуда ордер на арест и на обыск.

— Вы арестованы! Садитесь и не мешайте нам.

Я села на кровать. Солдат с ружьём стоял в дверях, дворник рядом с ним.

Оба чекиста стали неистово швырять всё, что попадалось им под руку. Я старалась понять, что им нужно, что они ищут в моих вещах, в книгах, в постели…

Они выкинули на пол всё бельё из шкафа, опрокинули постель, заглядывали в каждую книгу, чашку, срывали всё, что висело на стенах, — картины, палочки, при этом лица у них были такие, будто они спасают человечество, будто именно у меня, в моём доме, в моих вещах было как раз то, что должно погубить мир.

Постепенно они сняли шапки, шинели, обливались потом, пили воду, но упорно продолжали обыск. Я хотела задать какой-то вопрос, но только открыла рот, как один из них тут же рявкнул: «Молчать, вы арестованы!».

Так они неистовствовали до десяти часов утра. В десять часов, когда вся квартира стала похожа на руины, будто здесь пронёсся страшный ураган, эти человекоподобные твари закончили обыск.

— Одевайтесь! Возьмите с собой одну пару белья и немного сахару.

Я оделась. На мне было пальто и большая шляпа, которая тут же оказалась под рукой.

Глядя на мою шляпу, чекисты немного растерялись, но дворник — свидетель уже не одного ареста — всё понял, сбегал к себе в дворницкую и принёс мне платок своей жены, сам снял с меня шляпу и протянул платок, ведь неудобно же идти в тюрьму в такой большой шляпе.

Я двигалась совершенно машинально и делала всё, что хотел от меня дворник, а в голове у меня была одна мысль, что это страшное недоразумение, что меня приведут в тюрьму и сразу же отправят обратно.