Федор Крандиевский - Рассказ об одном путешествии

В наших мальчишеских играх во дворе дома отражалась, как всегда бывает, жизнь взрослых. Была распространена игра в «военный трибунал».

Деловым центром тогдашней Одессы было кафе Фанкони. Как-то днем вместе с мамой и отчимом я очутился в нем. Оно было набито людьми и жужжало, как улей. Люди сидели за столиками, стояли в проходах, передвигались. Официантки в кружевных фартучках и белых наколках лавировали, разнося чашки кофе и пирожные. Заключались какие-то сделки. Кто-то что-то продавал. Кто-то что-то покупал. Какие-то недвижимые имущества, «временно» захваченные большевиками. Менялись карбованцы на немецкие марки, марки — на царские золотые червонцы. Финансовая система была очень сложна. Квадратные, белые и розовые, 20- и 40-рублевые керенки уже вышли из употребления. Счет велся на карбованцы.

В это время отчим писал пьесу «Любовь — книга золотая». Действие происходило в XVIII веке. Как непохожа была наша одесская жизнь на этот галантный XVIII век! К этой пьесе отчим еще вернулся в 1921 году в Париже. Там был написан ее окончательный вариант. В ту же зиму 1918— 1919 годов был начат роман «Граф Калиостро», или «Лунная сырость», законченный также лишь в 1920 году в Париже. В конце 1918 года в холодной и голой квартире старух Вальцер был написан рассказ «В бреду». В то же время отчим работал над пьесой «Смерть Дантона», которая нигде и никогда не была поставлена. В ее основе лежит пьеса немецкого драматурга Брюхнера, посвященная французской революции. В «Смерти Дантона» проводятся аналогии между французской и русской революциями. 1919 год в Одессе знаменателен для меня еще тем, что в этом году в издательстве «Омфалос» вышла книжечка стихов моей матери. Эта благоухающая книжка была ее вторым сборником стихов. Первый был издан в 1913 году издательством К. Ф. Некрасова.

Зимой 1918—1919 годов Одесса была оккупирована немецкими войсками. К весне немцы сменились французами. Одесса оказалась под французской оккупацией. При этом почти ничего не изменилось. Вместо серо-зеленых немецких шинелей появились серо-голубые французские, с подолами, пристегиваемыми к поясу, чтобы удобнее было ходить.

Распространялись слухи, что большевики быстро продвигаются на юг. Стала слышна где-то вдалеке артиллерийская канонада. С каждым днем она становилась все явственней. Однажды артиллерийский залп ахнул где-то совсем рядом. В городе начиналась паника. В подворотнях появились какие-то парни с винтовками и красными повязками на рукавах, неизвестно откуда взявшиеся.

Наступили дни панического бегства. Мама и Юлия Ивановна спешно укладывали чемоданы и корзины. Мы ехали на извозчике вниз по Пушкинской улице. В пролетке сидели мама и Юлия Ивановна с Никитой на руках; я — напротив на низенькой скамеечке. За спиной, у вокзала, стрекотали пулеметы. Мама и Юлия Ивановна пригибались. Мама наклоняла вниз мою голову. На Пушкинской около какого-то пароходного агентства суетился народ. Кучки багажа, прислоненного к стенке. Внутри была давка. Отчим ждал нас на ступеньке с тремя пароходными билетами в руке:

— Мы едем на Кавказ!

Почему на Кавказ? Куда именно на Кавказ? В этом разберемся позже. А сейчас скорее, скорее в порт. Большевики расстреливают всех буржуев подряд. Мы, конечно же, — буржуи. Отчим к тому же граф. Наша графская семейка выглядела, мягко выражаясь, странно. Алексей Николаевич с физиономией, обвязанной теплым кашне, заколотым на макушке английской булавкой: у него был флюс. Никита в моей огромной гимназической фуражке (белый верх с синим околышком). Эту фуражку я привез еще из Москвы. Мне ее купили, когда осенью 1917 года я поступил в первый подготовительный класс Медведниковской гимназии. Когда я пытался забрать у Никиты свою фуражку, он вцеплялся в нее обеими руками и начинал неистово кричать.

Отчим заявил мне тоном, не терпящим возражения, что теперь я не пасынок, а его родной сын. Что моя фамилия Толстой. И что мне не десять лет, а семь. Так было записано в наших проездных документах.

В порту творилось нечто невообразимое. Кишела толпа. Плач детей, крики женщин, ржание лошадей. Мы протискивались к причалу. Наконец, вместе с сотней людей мы погрузились в какой-то катер. Он зашипел и мягко отошел. Через несколько минут он причалил к огромному неподвижному пароходу. Мы поднимались по крутому трапу. Впереди Юлия Ивановна с Никитой на руках. Никита в своем неизменном картузе. Затем отчим, мама и я, нагруженные чемоданами. Наконец, мы на палубе парохода. В городе грохотали орудия. Уже в самом порту началась перестрелка. Тут выяснилось, что пароход наш вовсе не идет на Кавказ. «Кавказ» — это название парохода. И направляется он... в Константинополь! Не все ли равно?

Одесса—Константинополь, весна 1918

Пароход отошел от берега и стал на рейде неподалеку от французской эскадры. Так он простоял четыре дня. Стрельба на берегу стихла. Одесса была занята большевиками. Каждое утро какие-то смельчаки отправлялись в шлюпках на берег. Возвращались вечером. Рассказывали, что в городе полный порядок. Им поручили привезти поэтессу Веру Инбер, которая оставалась в Одессе. Однако Вера Михайловна так и не появилась на пароходе.

После толкотни и суматохи первого дня на пароходе постепенно все утряслось. Отчим, мама и я помещались в трюме, который был перегорожен трехэтажными дощатыми нарами. Днем в трюме был полумрак. По ночам он освещался тусклым фонарем.

В первый же день утром в углу трюма, освещавшемся открытым наверху люком, я увидел перевернутый ящик из-под консервов, на котором стояла принадлежащая отчиму портативная пишущая машинка «Корона». На другом маленьком ящике сидел Алексей Николаевич, обвязанный по-прежнему шерстяным кашне с английской булавкой наверху. Он стучал на машинке. Останавливался и после долгой паузы отстукивал следующий абзац. Он работал. В своей обычной манере: несколько слов рукой на листе бумаги, а затем сразу на машинке несколько фраз. Он объяснял, что ему нужно, когда он пишет, «видеть» текст. А рукописный текст он «не видит». Он не мог не работать. Работа была для него почти физиологической потребностью. За мою долгую жизнь рядом с отчимом были лишь считанные дни, когда он не работал. Отчим посмеивался над писателями и поэтами, которые могут писать лишь в минуты «вдохновения». Это — удел дилетантов. Писательство — это профессия. Писатель не должен ждать, когда «вдохновение» снизойдет на него. Он должен уметь управлять «вдохновением», вызывая его, когда это ему нужно.

Юлию Ивановну с Никитой удалось устроить в каюте. Это была странная каюта: длинное помещение, приделанное к борту парохода и висящее над водой. Вдоль задней стенки располагались шесть коек в два этажа. Одну из нижних коек занимали Юлия Ивановна с Никитой. В передней стенке были дверь и квадратное окно на палубу. За этим окном в каюте стоял маленький стол, покрытый серой бумагой, прикрепленной кнопками по углам.