Руслан Киреев - Пятьдесят лет в раю

Не знаю, почему он был так откровенен со мной – не оттого ли, что нас разделяли полторы тысячи километров? Он очень болел последние годы – отказали ноги, но даже на костылях умудрялся собирать грибы и мариновал их «по Тамарочкиному рецепту». Почерк, однако, оставался твердым и ровным, хотя руки тоже начинали сдавать. «Но ручку эти руки еще держат».

Долгое время он оттягивал свой визит в поликлинику, потому что поликлиника находилась при больнице, где умерла жена. Но судьба распорядилась по-своему: в конце концов он оказался в ее палате. «Лежал я на той же кровати, на которой Тамарочка сделала свой последний вздох. Потому все вспоминалось особенно остро и горько, потому я, не стесняюсь признаться, ревел (в палате лежал один, стесняться было некого)».

Может быть, на той самой кровати и умер – не знаю. Но твердо знаю, что вовсе не в пестрых клоунских «штанцах» доживал он свой век: на излете жизни из-под пера престарелого сатирического поэта лилась настоящая песнь любви. В «Тамарином дневнике» осталась она, но отголоски ее звучат в его письмах.

Я бережно храню их. Бог весть, научил ли он, мой первый писатель, мой первый редактор, мой терпеливый наставник, – научил ли он меня писать смешно и едко, но это ведь не так важно. Сейчас, когда моя жизнь тоже на излете, куда важнее представляются мне другие его уроки: те самые, что он нечаянно – или, правильней сказать, от отчаянья – преподал в своих письмах.

Год второй. 1959

У многих людей, как известно, бывают любимые и нелюбимые времена года, я же неравнодушен к дням недели. Терпеть не могу, например, вторников. Это с детства, когда темным и скучным бывал по вторникам симферопольский цирк. Выходной… Зато в остальные дни ошивался тут едва ли не каждый вечер. Билета не было, но это ничего. Подстерегал, когда толпою повалят припоздавшие зрители, и тихонько вклинивался между ними. Чинный. С постной миной. Этакий пай-мальчик, которого интеллигентные родители ведут приобщиться к искусству. Как мотылька на свет, тянуло меня сюда. Сказывались, видать, гены – отец был акробатом.

Не люблю вторников, зато люблю среды. Ах, как ждал я их с некоторых пор, с каким душевным трепетом приближался к высоченному, по тогдашним симферопольским меркам, зданию, что располагалось рядом с цирком, слева от него! Не случайным видится мне это соседство. Душа моя разрывалась между цирком и литературой. Последнюю как раз и олицетворял высоченный дом.

Возводили его – еще в девятнадцатом веке – как трехэтажный; позже, уже в советские времена надстроили четвертый этаж. Потолок там был пониже, а окна поменьше, но сколько замечательных часов провел я под этим низким потолком у этих маленьких окон, которых касались макушки старых каштанов!

Областное отделение Союза писателей располагалось тут. При нем работало литературное объединение, о котором я впервые услышал в редакции «Крымского комсомольца». Почему бы мне не походить туда, сказали мне. «А можно?» – выговорил я. «Можно, – уверили меня. – Каждую среду, в семь вечера».

Для меня это прозвучало как приглашение на Парнас. Разумеется, это не тогдашнее сравнение, оно просто не могло прийти мне в голову – цирк в те времена я знал куда лучше, нежели греческую мифологию, – но сейчас, вспоминая свое первое восхождение по длинной лестнице, нахожу его уместным.

Лестница состояла из нескольких пролетов. Вначале широкие ступеньки были каменными, а те, что вели на четвертый этаж, деревянными и узкими. Горела тусклая лампочка. Я остановился, чтобы немного успокоиться. Так вот где обитают музы!

Музы, Парнас, восхождение… Тогда, впрочем, мне было не до иронии.

Что скажу я в свое оправдание? Как объясню, по какому, собственно, праву явился сюда? Нечто подобное испытывал я в цирке, откуда меня, безбилетника, в любой момент могли вытолкнуть взашей. (Случалось, выталкивали.)

Сейчас, правда, «билет» имелся, даже два: свежий, за среду, номер «Крымской правды» и воскресный, вышедший два дня назад – «Крымского комсомольца». В первом поэт Киреев был представлен так называемой гражданской лирикой, во втором – любовной.

«Билета», однако, не потребовалось. Никто даже не обратил на меня внимания – как беседовали, утопая в массивных кожаных креслах, так и продолжали беседовать, лишь равнодушным взглядом скользнули. Курили. Ах, как небрежно, как красиво они курили – и мужчины, и женщины, совсем еще молодые, как понимаю теперь, но тогда они были для меня людьми без возраста. У небожителей разве бывает возраст!

Сняв пальто, я пристроил его на вешалку – ближе к стеночке, чтобы не бросались в глаза потертые рукава. Сделал шаг, другой, остановился в нерешительности. «Ну, смелее, смелее!» – приободрил меня баском один из небожителей, массивный, широкоплечий, со смеющимися глазами на грубо вылепленном лице. Приглашая, кивнул на распахнутую дверь в соседнюю комнату – там в несколько рядов стояли стулья.

По одному моему виду понял, и кто я, и зачем здесь, и какие чувства меня обуревают – понял и поддержал. До сих пор с благодарностью вспоминаю его огромную заскорузлую руку, хотя тогда он мне руки не протянул. Зато после я пожимал ее не раз.

У одного из членов литобъединения были стихи о руках, которые, в отличие от лица, «не умеют улыбаться», поэтому, требовал поэт, «ты мне лучше руки покажи». У Николая Карамышева – так звали человека, который первым приветил меня в святилище – были замечательные руки. Слесарь трамвайного парка, днем работал с железом, а вечером выстукивал на машинке короткие – в десять-пятнадцать строк – рассказики. В основном это были рассказы о природе. Заядлый путешественник, он исходил с рюкзаком весь Крым.

Как выяснилось вскоре, мы с ним были соседями – за десять минут добирался я до его маленького, не то что наш, зеленого двора. Тесноватая квартирка, приветливая жена, беззубый разговорчивый сынишка, которого он таскал с собою в походы, гигантский старинный набитый книгами шкаф… У Карамышева я впервые увидел словарь Даля – хозяин с упоением зачитывал из него целые страницы, причем тяжелые тома в его лапищах не выглядели такими уж большими.

Совсем иными были руки работающего на общественных началах руководителя объединения ленинградца Вали Горшкова. Белые, холеные, с длинными музыкальными пальцами. Не знаю, что занесло его в наши края – его и его некрасивую, с короткой стрижкой, щеголяющую в брюках (что по тем временам было редкостью) жену, но нам повезло, что занесло. Стихи он мог читать наизусть часами. Сколько новых имен услышал я от него! А так как обладал цепкой памятью, то чуть ли не с первого раза запомнил, например, гумилевского «Жирафа». С одной стороны Даль, с другой Гумилев – все волновало неофита, все было для него волнующим открытием. Не поздновато ли?