Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович
Еще более важную роль в жизни Казанович сыграл Пушкинский Дом. О ее службе в этом учреждении мы уже сказали выше. Добавим, что в отличие от Бестужевских курсов, на которых она была одной из семи с половиной тысяч выпускниц, в Пушкинском Доме она стала первым наемным работником (для Н. А. Котляревского и Б. Л. Модзалевского пушкинодомские заботы были частью общих должностных обязанностей по Академии); именно руками Казанович пушкинские материалы обустраивались в отведенных уголках конференц-зала и на лестнице главного академического здания, а потом она участвовала и в освоении особняка Абамелека на Миллионной и помещений старого Гостиного двора на Тифлисской (переезд Пушкинского Дома в нынешнее здание (1927) остался за пределами дневника). Казанович стала и первым историографом Дома, составив очерк его возникновения (1914). 16 января 1923 г. Казанович записала: «Не знаю, посвятит ли кто-нибудь когда-нибудь несколько слов моему пребыванию в Пушкинском Доме, и что в них будет сказано обо мне…» Сомнения напрасны, о ее участии не забыли, и дневниковые записи, пусть субъективные, с нескрываемыми симпатиями и антипатиями, дают возможность увидеть историю Пушкинского Дома непосредственно ее глазами.
Большую часть своей взрослой жизни Казанович прожила на очень ограниченном пространстве. От здания Бестужевских курсов на 10‑й линии Васильевского острова всего несколько кварталов до университета на Университетской набережной, на этой же набережной чуть дальше к Стрелке – Академия наук, а в другую сторону, к Николаевскому мосту (в советское время Лейтенанта Шмидта, сейчас Благовещенский) – Академия художеств; здесь же, на Васильевском острове, она старалась снимать комнаты. Совсем недалеко, на Петербургской стороне, за Биржевым мостом на Зверинской улице, квартира А. С. Пругавина, у которого Евлалия Павловна бывала на журфиксах. Если от Стрелки перейти Неву по Дворцовому мосту, то почти сразу за Эрмитажем будет Миллионная, на которой располагались и особняк Абамелека, отданный Пушкинскому Дому, и последняя квартира Казанович. А если от Дворцовой площади выйти на Невский, то чуть дальше будут и Публичная библиотека, и здание Министерства народного просвещения, и Александринский театр. Практически все – в пешей доступности, по привычным улицам и переулкам, в крайнем случае две-три остановки на трамвае. Выходы же за пределы этого пятачка становились путешествиями, настоящими экспедициями – именно так описаны поездки в Москву, в могилевские Озераны и в немецкую Новосаратовскую колонию и т. д.
Мы отметили наиболее важные темы и сюжеты, отразившиеся в «Записках…». Вместе с тем замкнутость и неуживчивость Казанович, доходившие до скрытности (или «суровости», по выражению Измайлова), компенсировались врожденным любопытством и вполне осознанно тренируемой наблюдательностью. Вместе со сквозными темами на страницы дневника попадали происшествия, казалось бы, случайные, вместе с постоянными героями – эпизодические персонажи, среди которых были в том числе и известные деятели, такие как В. Г. Короленко, Н. В. Чайковский, Ф. И. Щербатской и др. Всё вместе образовало целостную картину жизни интеллигентной женщины петроградского периода. А если учесть индивидуальные пристрастия, акценты и фигуры умолчания – то и достаточно полную.
Однако относиться к «Запискам…» как к документальному источнику следует с чрезвычайной осторожностью. С раннего детства мечтая о будущем литературном успехе, Казанович писала дневник как литературное произведение, видя в нем в первую очередь репрезентацию своей личности, открытую для взгляда потомков. Главным же достоинством человеческой души она считала самобытность, глубину переживаний и оригинальность мысли. Присоединение к общему мнению не заслуживает внимания; только несогласие с «пошлой толпой» является истинным проявлением неповторимой личности и может быть интересным. Дневниковые описания часто подстраиваются под уже сформированную точку зрения (свою) или же, особенно если речь идет о публичных или тем более общественно значимых событиях, полемически отталкиваются от чужих мнений о нем, и выявить эти координатные системы не всегда легко.
Вот, например, Казанович с опозданием на 10 дней прочитала о крушении «Титаника» (запись от 14 апреля 1912 г.):
«Боже, Боже, какой ужас! Я сегодня только прочла о гибели “Титаника”!
Какой кошмарный ужас! И я живу на свете, не зная, что делается вокруг.
Ужас, и вместе красота, жуткая, безумная, величественная. При чтении заметки в “Новом времени” эта картина сама собой нарисовалась перед глазами, со всей силой и яркостью действительности. О, если бы силы изобразить ее так, как видишь и чувствуешь, со всей кровавой любовью и торжественной осанной погибшим!
Дико, чудовищно то, что я говорю, но как это поднимает душу. Тут не наслаждение зрелищем; тут – страдание, глубокое, сильное, но и красивое, величественное, как страдание при чтении или созерцании безумного короля Лира или Эдипа».
Вырванная из контекста, запись выглядит довольно странно, хотя и действительно оригинально. Однако отдельные упоминания позволяют увидеть в ней «общие места» отношения Казанович к жизни и к своему дневнику. Газета «Новое время» – символ пошлого общественного мнения; Казанович бы ее в руки не взяла, но по бедности и занятости не имеет возможности читать другие газеты, а эту иногда берет у квартирной хозяйки; номер с сообщением о гибели «Титаника» оказался у нее в руках только потому, что на обороте страницы помещено сообщение о чествовании профессора И. А. Шляпкина в университете. Упоминание короля Лира – это отзвук усиленной подготовки к экзамену по Шекспиру, которой Казанович была занята с января 1912 г., и культивированного восторженного отношения к драматургу. Наконец, слова «О, если бы силы изобразить» указывают нам на желание Казанович попробовать силы в драматургии, о чем она упоминала и до, и после. Таким образом, предметом записи являются творческие планы и пристрастия Казанович, а трагедия «Титаника» выступила только в роли повода для высказывания.
Приведем еще пример. 9 мая 1912 г. Казанович вместе с группой курсисток и других гостей побывала по приглашению Шляпкина в его усадьбе в Белоострове, превращенной им в музей русской старины. В описании этой поездки (записи от 10 и 12 мая 1912 г.) при одном из первых упоминаний
