Мишель Хоанг - Чингисхан

В тюрбанах из светлой ткани или в войлочных колпаках, одетые в грязные халаты, лоснящиеся от жира, погонщики в большинстве были вооружены. Безразличные к шуму стада и стойкому запаху испражнений, исходящему от волов, некоторые из них дремали, сидя в седле. Изо дня в день, ориентируясь по призрачным приметам, понятным только немногим посвященным, нескончаемый кортеж медленно двигался от оазиса к оазису. По ночам люди и животные жались теснее друг к другу, чтобы как-то защититься от ледяного пронизывающего ветра, который задувал костры из веток и сухой травы. Но днем жара становилась невыносимой и мириады прожорливых и неуловимых оводов тучами набрасывались на людей и животных. Коротких остановок в тростнике у водопоя, часто дурно пахнувшего, едва хватало, чтобы напоить скот. Колодцы попадались редко, чаще всего приходилось довольствоваться илистой водой, едва проступающей из-под слоя земли, которую с жадностью рыли животные. В безводных участках только редкие кустики верблюжьей колючки и поросль черного саксаула служили каравану скудной пищей, и многими животными приходилось жертвовать.

Но отсутствие воды и растительности было не единственной бедой. С молниеносной быстротой вдруг налетал ураганный ветер. Мелкие острые камешки в потоках охровой пыли кружились с отчаянной силой смерча, больно секли и слепили, окутывая всех и вся удушливым саваном. Слышались хриплые крики погонщиков мулов и верблюдов, заставлявших быстро лечь обезумевших животных. Но бешеный песчаный шквал вскоре заглушал все звуки. Всякие признаки жизни внезапно исчезали, погребенные, растворившиеся в неистовстве стихии. Только ветер, песок и камень царили в этом пространстве, в котором не оставалось и следа людей и животных. Затем свист и вой урагана стихали. С той же внезапностью, с какой родилась буря, небо вдруг очищалось, и через мгновение тишина и покой воцарялись над бескрайней пустыней.

Погонщики привыкли к суровой местности, капризам погоды и трудностям этих длинных переходов. Каждый всадник был начеку, умел, изогнувшись как лук, врасти в седло, чтобы устоять перед натиском стихии. Каждый умел успокоить своего коня, одним точным ударом вернуть обезумевших животных, успокоить их, сделать своими товарищами по несчастью. Тысяча воинов Тэмуджина ни на йоту не отклонилась от намеченной цели: сохранить верность своему покойному вождю, проводить его в родную страну, к месту его вечного успокоения, ждавшего его по ту сторону хаоса. Они, в течение долгих лет знавшие только кожу — для одежды, войлок — для жилища и олово — для щита и кольчуги, защищавших их от врага, — возвращались из дальних походов с повозками, нагруженными нежнейшими шелками, огромными мешками мелкой муки, яркой разноцветной керамикой и драгоценными камнями. В прошлом — нищие пастухи, лихие наездники, которым всегда грозил голод, — они стали благодаря своему господину великому хану непобедимыми воинами, завоевателями бескрайних пастбищ, властелинами всей земли.

Долгие недели шел караван — от полупустынь Гоби к степям Монголии. И повсюду он сеял смерть. Стоило только показаться на горизонте стаду куланов или пугливых каменных баранов — тотчас же от войска отделялся рой всадников со сворой огромных сторожевых псов, чтобы броситься в смертельную погоню. Когда после бешеной скачки всадники настигали диких животных, они убивали их наповал ударом копья или меткой стрелой. Как того требовал обычай предков, захваченных животных приносили в жертву в честь покойного. Конечно, пролетающим диким гусям или тушканчикам, быстро юркнувшим в нору, и многим другим животным удавалось миновать сеть этой безжалостной бойни. Но если это и случалось, то только потому, что иногда стрела лучника оказывалась медленнее полета птицы и железо копья не таким прочным, как камень, укрывший грызуна.

В этой жестокой бойне не было и тени мести. Так предписывали полученные инструкции, имевшие силу закона: до нового приказа никто не должен был узнать или догадаться о смерти хана. Всякий охотник, встретившийся по пути, всякий пастух, всякое стойбище, способное заметить или опознать по траурным знакам похоронную колесницу, — подлежали немедленному уничтожению. Только смерть свидетелей гарантировала сохранение государственной тайны. Так устранялся любой человек — мужчина, женщина, ребенок, — имевший несчастье встретить на пути караван из тысячи воинов почившего Тэмуджина.

От Великой стены до сердца Монголии еще долгое время спустя после того, как прошел похоронный кортеж, тела безвестных жертв лежали, застыв в нелепых позах, выражавших изумление или ужас, пока дикие животные, привлеченные запахом, не пожирали их останки. Рассеянные повсюду трупы были всего лишь шлаком истории монгольского порядка в мире.

Этот мрачный эпизод, связанный с кончиной Тэмуджина, изложен только авторами персидских хроник и Марко Поло. Китайские летописи об этом умалчивают. Однако большинство историков сочли свидетельства персидских хроник достойными доверия, так как варварские обычаи, о которых они повествуют, полностью соответствуют образу правления Чингисхана.

Караван остановился, когда разведчики донесли, что императорский лагерь — всего в двух днях пути. Они уже вступили в контакт с передовыми отрядами, охранявшими подступы к Каракоруму. Тогда был послан воинский эскорт и вскоре на горизонте со всех сторон показались всадники, спешившие принять покойного вождя в его летучей столице.

Еще до того, как герольды-знаменосцы принесли весть о кончине хана, новость распространилась с невероятной быстротой по всем улусам и стала известна народу и всей монгольской нации. Когда кортеж поравнялся с первым кругом повозок Каракорума, уже стояла в молчании густая толпа. Из бесчисленных войлочных юрт выходили люди; любопытство заставляло каждого офицера, конюшего, вольного или раба тесниться, чтобы увидеть собственными глазами похоронный кортеж, и конечно многие лица выражали глубокое потрясение. Даже у побежденных, пленников, превращенных в рабов, или насильственно угнанных взгляд стал пристальным, а многие суровые воины орды, казалось, окаменели от волнения. Когда уходит божество, возникает пустота, рушится привычный мир. Понемногу потрясение уступило место истерии. Неся на вытянутых руках детей, чтобы они могли увидеть похоронную колесницу, женщины испускали крики боли, разражались рыданиями. Подлинный плач предшествовал ритуальному плачу, великому «горестному оплакиванию», которым открывались императорские похороны.

Повозка, перевозившая бренные останки Тэмуджина, остановилась у места, предназначавшегося сыновьям хана, главам рода, нойонами, военным сановникам. Затем толпа расступилась, пропуская шаманов, беки (beki) и эмчи (emci). Все они были одеты в длинные кафтаны, расшитые ритуальными мотивами — разноцветными косами, наконечниками стрел, хвостами животных. На головах у них были странные уборы из шкуры медведя, волка или сурка, иногда украшенные цветным жемчугом. Одни держали в руках по большому плоскому барабану-бубну, по которому они размеренно ударяли изогнутой деревянной колотушкой, другие тянули заунывные мелодии, звуки которых казались потусторонними, не принадлежащими земле, — то необыкновенно суровыми, то пронзительными, как плач. Войдя в транс, шаманы стали делать странные движения руками, сопровождая их криками и хриплыми модуляциями голоса. Затем принесли бурдюки с айраком, перебродившим кобыльим молоком, и главные шаманы, наполнив им чаши, выплеснули содержимое на все четыре стороны света, на землю и, наконец, на повозку. Эти ритуальные приношения предназначались Тенги, Высшему Синему Небу, которое в своей недосягаемой глубине должно было участвовать з жертвенном возлиянии.