Виталий Люлин - Когда усталая подлодка...

Лучше бы я завязал свой хотимчик вторым узлом и зашхерился на весь отпуск в каютке плавказармы. Скопытился на «69-й параллели».  Самом бойком ресторане Мурманска.

69-я параллель

Третьего июля 1962 года «Санта-Мария» доставила меня на причал Мурманска. Время 17.00. Моряк вразвалочку сошел на берег. В карманах похрустывают рубли бумажные, позвякивают металлические. Душу и тело греет отпускной билет. Явственно слышу, как поют дрозды. Жутко захотелось вина, фруктов и, конечно, женщин. Жажду того, другого и третьего решил утолить немедленно, как только ступил на улицы Мурманска. Мне бы сигануть в какой-то поезд или рвануть на такси в аэропорт, но мою дорогу на юга, перекрыл шлагбаум «69-й параллели». Так назывался новый и знатный кабак. Знал бы я,  чем все это обернется, по шпалам ушел бы. Но… забурился в кабак. На минутку.

Кабак — он и сеть кабак. Не под березовый сок заливались соловьями дрозды. Рыбаки и прочие моряки усиленно претворяли в жизнь лозунг момента: «Гуляй рванина, от рубля и выше!»

Официантка — сама любезность.

— Где бы вы хотели присесть, с крышей и уютом, или на скорую руку… — проворковала она.

— Мне бы хотелось присесть на минутку… — заныл было я, благоразумно, но бес в ребро саданул.

— Чтобы потом прилечь в уюте с Сарой… — дорисовал свое пожелание.

— Понятно… — молвила она улыбчиво и усадила за столик с, ну, очень симпатичной телкой. Глаза — блюдца и взгляд, как у не доенной коровы. Все  при ней и такое аппетитное! Хряпнул бы стопарик и захрумкал ею, как огурчиком. Короче говоря, не Сара, а Клеопатрочка в период бурного расцвета. Все во мне перевернулось и запело.

— Стол сервировать по программе — гуляй душа. И немедленно!… — повелел официантке. По-купечески.

— Будет исполнено… — прощебетала она, обменявшись взглядами с Клеопатрой.

— Да, и вот еще что. Надеюсь,  в вашей забегаловке найдется букет цветов? Негоже морскому волку знакомиться с дамой без их… — понесло меня во все тяжкие.

— Сейчас принесу… — ответила она и шустро умчалась. Через минутку принесла какой-то букетик.

— Могу ли я рассчитывать на вашу благосклонность? Душа моя рыдает и просит сменить пластинку тоски на дивный вечерочек… — расшаркался и мелким бесом засуетился перед Клеопатрой.

— Присаживайтесь. И я одна, и мне тоскливо… — голубкой проворковала она, лучезарно улыбнувшись. Лишь тогда я сел на стул, предварительно чмокнув ее лапку. Она назвала свое имя, но я его не запомнил. Бес вожделения заткнул мне уши. А тут еще, за соседним столиком какой-то горлопанистый  морячок-рыбачок прогорланил поморский тост:

— Выпьем за нас с вами и за х… с ними!

Поддержал его фужером коньяка. В башке и душе — будто Полярный день наступил. Все запело, заиграло и заблестело. Еще пара стопарей сделали из меня безудержного острослова. Дама восхищенно внимала мне и расцветала всеми красками веселья. Приобретала вид совершенства. В моих глазах. Чтобы второй раз не выспрашивать ее имя избрал приём-верняк:

— Милая! Поднимем бокалы за тебя!…

— Милая! Прошу это танго подарить мне…

Болтовня и чревоугодие — это одно, а танец — это уже хмель во все чресла. Несколько танцев и… я уже созрел. Чувствую, что хмель в хотимчике  вот-вот вышибет мне мозги.

— Милая! А не хочешь ли ты послушать мою любимую песню любви? И не в этом балагане, а где-нибудь в уюте? — воркую ей в ушко в танце. Притиснул ее так, что дрожь и хруст прошлись по телесам обоих.

— Я согласна, милый! И не где-нибудь, а у меня дома… — шепчет она в ответ. Ножкой своей, так это искусно елозит в моей промежности, будто поглаживает головку хотимчика. Он  просто-таки  взревел лосем от восторга. Взаимопонимание, полное, было достигнуто. Подзываю официантку.

— Голубушка! Мы тронуты вашим вниманием и радушием. К сожалению, мы должны откланяться. Нас ждут дела великие! Будьте так любезны, скомплектуйте суточный автономный паек на две персоны. На ваш вкус. Безлимитный…

Все было исполнено в лучшем виде. Возблагодарив официантку за ее радушие достойным образом, через десяток минут, я уже повелел таксисту:

— Ямщик, гони лошадей!

И мы помчались в микрорайон серых, как штаны пожарника, пятиэтажек. Он был послевоенной гордостью мурманчан. Среди серости табуна домов, будто бриллиантовое ожерелье на немытой шее цыганки, красовалась бело-красная вышка телебашни.

Но … в какой-то пятиэтажке, на каком-то этаже, в какой-то квартире  я воткнулся в уют, какого не видывал целую пятилетку подводного промысла. Исполнил свою песню любви. Да, пожалуй, так как не исполнял  ни до, ни после, во всем своем репертуаре. Хреновая штука слава! Она может поднять тебя до небес. Задохнешься от восторга! Вот тут-то она тебя и шмякнет оземь. Попробуй  предугадай, когда это произойдет И на фига это нужно? Восторгайся, пока восторгается, а дальше — будь  что будет.

Песня любви

За окнами беснуется Полярный день, а я повис, как жаворонок в поднебесье,  пою свою песню любви. Уют — потрясающий. Пассия  офигенно отзывается и ненасытна поболее меня. Заступил  на бессменную вахту. За себя и за того парня, который тралил в это время… селедку, где-то на Ньюфаундленской банке. Не посрамил честь военмора. Столь славно правил вахтой, что перекусоны-выпивоны  совершались будто на бегу, а то и в процессе обслуживания материальной части. Ну, прям,  как на испытаниях кораблей. «Давай, давай!» Глоток, зажор и снова:  «Давай, давай!» На них вкалываешь по долгу, а здесь — для отрады. Будто влюбленные, часов не наблюдали. Стойко держу пар на марке, а вот подружка моя притомилась и взмолилась:

— Все! Больше не могу. Если часик-другой не посплю — умру… — прошептала она и тут же отрубилась. Будто младенец.

На часах без малого пять. Но чего — утра или вечера? Глянул в окно. Светлынь. Но в какой стороне солнце,  не видать. Между корпусами — безлюдье, но я не придал этому значения. Решил, что время подгребает к семнадцати  и  народ скоро появится, когда повалит с работы. В башке бродит хмель. Остаточный. Не свежий. От суточного автономного пайка остались какие-то ошметки. Такое добро вестовые сваливают в ДУКовский мешок и выстреливают за борт.

— Пока она спит, освежу-ка запасы. Должна же быть где-то рядом лавка колониальных товаров… — озаботился я, вдруг. Будто обсемененный хмырь. Шустренько накинул на себя военно-морской лапсердачок,  и  за порог. Столь заторопился, что не стал надевать каску(фуражку) и, машинально, не переобулся. Так и поперся,  в домашних тапочках. Минут двадцать поносился между корпусов. Пару лавок нашел, но на обоих замки. Что за напасть? И спросить не у кого. Сообразил, что  все дело во времени. На часах раннее утро. Затея со свежаком   лопнула, как мыльный пузырь. Да и если бы и были открыты лавки, то до одиннадцати можешь пополниться только хлебом и селедкой. Шампузы, и той не выпросишь. Решил возвращаться на хазу-базу.