Константин Евграфов - Николай Крючков. Русский характер

И все эти штрихи к его портрету придают ему больше живости и человечности, без которых он, этот портрет, выглядел бы застывшей театральной маской, скрывающей душу артиста, его неповторимую Личность.

Понимаю, никакими литературными средствами не передать характерный, с хрипотцой, голос Крючкова, его интонации. Причем каждый оборот речи, а то и слово, которое он хотел выделить, подчеркнуть, сопровождались определенными жестами, выразительной мимикой, многозначительными паузами. А рассказчик он был удивительный и неутомимый. Как вспоминал Владимир Этуш, «его немного приблатненная речь, которой щеголяли многие киношники, не умолкала».

Сейчас многие артисты, которые слышали живую речь Николая Афанасьевича, пытаются подражать ему. Некоторым это удается больше, другим меньше, но никому еще не удалось достичь полной идентичности. Словами же, конечно, это тем более не выразить.

Истории, которые я предлагаю уважаемым читателям в этой главке, рассказаны мне друзьями-товарищами Николая Афанасьевича, его знакомыми и почитателями. Я бережно сохранил в них образ артиста, но, увы, не в моих силах было озвучить его неподражаемую живую речь.

Чтобы восстановить этот пробел, читатели должны будут всего-навсего вспомнить голос экранного Крючкова, и все сразу встанет на свои места: Крючков и на экране. и в жизни всегда оставался самим собой.

Мне было известно, что Николая Афанасьевича Крючкова связывала многолетняя теплая дружба с выдающимся актером мирового кино, его сверстником, Сергеем Дмитриевичем Столяровым. Сын последнего, Кирилл, светлой души человек и тоже артист, как говорят, с младых ногтей вращался в актерской среде и после смерти отца продолжил эту дружбу с дядей Колей. Так кто мог больше него рассказать о «Крючкове среди людей»? И я попросил:

– Кирилл, нарисуй, пожалуйста, портрет Николая Афанасьевича не акварелью, не елеем, а обычным грифелем. Сможешь?

– Хорошо, попробую, – не стал ломаться Кирилл. – И для затравки вспомню одну историю, о которой мне рассказывал отец.

Сидят за столиком в театральном буфете три артиста: Сергей Мартинсон, Константин Сорокин и Николай Крючков. Пьют чай. А надо сказать, что Сорокин увлекался русской историей. Его интересовали подробности расстрела царской семьи, судьба Шаляпина и тому подобные эпизоды нашей истории, в которых тогда еще не было полной ясности. Он отличался необыкновенной скромностью, и когда его спрашивали: «Константин Николаевич, вы выступаете сегодня? – он отвечал: «Выступает Шаляпин, а я участвую в концерте».

Так вот, сидят они, пьют чай, и Сорокин продолжает свою вечную тему:

– А ты помнишь, Сережа, когда после окончания оперы «Жизнь за царя» Шаляпин вдруг встал на колени перед императорской ложей, где сидел государь с семьей?

– Как же, как же, Костя! Тогда вся передовая общественность во главе с Горьким, другом Федора Ивановича, возмутилась этим его верноподданническим поступком!

– А ведь Шаляпин всего-навсего просил государя, чтобы он повысил ставки хористам императорского театра. Они бедствовали!

– Конечно, помню, Костя!

– А о чем там была речь, ребята? – вклинивается Крючков.

Мартинсон морщится.

– Коль, ты этого не понимаешь, так смолчи.

И Сорокин продолжает:

– А потом Шаляпин написал Рахманинову, который был в это время в эмиграции, письмо.

– Ну как же, Костя! Я помню это письмо…

– А что он там написал, ребята?

Мартинсон досадливо отмахивается.

– Коль, ну помолчи!.. И вот когда Шаляпин должен был уже помириться с Горьким…

– Ну конечно же! – перебивает Сорокин. – Мои друзья из Мариинского театра.

– И что эти друзья? – Крючков.

– Слушай, Коль, отстань… Ты ведь этого не читал!

– Одну минуточку! – Крючков отодвигает чашку с чаем в сторону. – А что написано у Карла Маркса? «Капитал». Второй том. Третий абзац сверху. Что написано?

Мартинсон тушуется:

– Не знаю… Я не читал.

– И я не читал, но я же не выпендриваюсь!

«Вот в этом весь Крючков, – комментирует свой рассказ Кирилл. – Он никогда не корчил из себя значительную фигуру, этакого мэтра. Он был искренним до конца. За это его и любили. Когда мы говорим о нашем кинематографе тридцатых годов – это Крючков. И всё! Ни влево, ни вправо. Таким я его и запомнил: с папироской в зубах, с часами на руке. Вот на параде – все задрали головы и смотрят на самолеты, а он грызет яблоко и смотрит по сторонам. Он был человеком своего времени, он выразил эпоху. Он был настоящим пролетарием – гравер-накатчик, парень с Пресни. Он так себя и называл – «парень с Пресни». Носил эту свою кепочку, которую называл кепарь. «Кепарь у меня, старик. Кепарь!» Ни разу не надел шляпу. У него свой стиль, и он не выходил из его рамок. А с отцом его связывала общая любовь к природе, к рыбалке».

В 1952 году снимали фильм «Садко», Сергей Столяров играл в нем главную роль, Крючков – боярина. Снимали в Тишкове. Дом отдыха МХАТа, канал, плотина, запретная зона. Там построили макет Господина Великого Новгорода с замечательными декорациями.

Николай Афанасьевич был очень дисциплинированным актером. Как всегда, он вставал в шесть утра, гримировался, нацеплял бороду, смотрел на небо: если набегали облачка, съемки не будет. Он снимал с себя боярскую шапку, боярское одеяние, складывал все это аккуратно в кучку. И вот в этой жуткой бороде, с удочками – сразу под куст. А он еще как только приехал, вбил недалеко от декораций в берег кол.

– Знаешь, старик, – учил он пятнадцатилетнего Кирилла, – главное в этой жизни – пищеблок! Вообще пищеблок. И я наладил с ним отношения. Там официантки все вот такие! И они мне корм дают.

Он каждый вечер приходил на кухню, и ему давали ведро всего, что оставалось: лапши, картошки, супа… Он нес это к своему колышку и вываливал там – подкармливал рыбу.

Но среди мхатовцев было тоже немало рыбаков.

– Ну что ты, Афанасьич, – говорили ему. – Не клюет здесь. Вот в запретной зоне…

– Ничего, старик, у меня клюнет. Вы не умеете ловить. Вы ловите по системе Станиславского, а я – по системе Крючкова. Вот, сейчас внимательно следите за моей рукой. – Он делал какой-то непонятный жест. – Вот видите – и готово! Я поймаю огромного леща. Вот такой лещинский будет! Держу пари.

И он поспорил с мхатовцами на ящик коньяка, что до конца съемок поймает этого леща.

Дни стоили пасмурные, съемок не было, и Афанасьич с утра куда-то уходил.

– Коль, ты куда? – спрашивали его.

– Вы тут занимайтесь своими делами, а у меня свои дела. Я творчеством займусь.

И вот проходит неделя, снимают последнюю сцену. Мхатовцы говорят: