Анри Труайя - Балерина из Санкт-Петербурга

По правде говоря, я одновременно ожидала этого ежедневного мучения и проклинала его. Самым тяжелым для меня было учиться вставать на пуанты. Вставая на вертикально вытянутые пальцы, я стискивала зубы, чтобы не завопить, так как боль пронзала мои кости до лодыжек и до икр. Потом изо дня в день я открывала для себя, что эта противоестественная поза становится мне все более привычной и что я уже могу с легкостью и точностью сделать на пуантах несколько па. Каждую победу, одержанную над страданиями, я ощущала как реванш, который сближал меня с великими представительницами ремесла. Экзерсисы, которые я поначалу ненавидела, теперь казались мне вполне терпимыми, если не сказать благотворными. Я знала, я инстинктивно чувствовала, что эти первые испытания в конечном счете приведут меня в рай – на театральные подмостки. Запыхавшаяся и сияющая, я любила глядеться в большое, во всю стену зеркало – в ряду учениц, одетых в одни и те же тюники, выполняющих одни и те же движения – рука на палке, ноги ритмично взлетают вверх и опускаются в прежнее положение. Устремив на нас свой непреклонный взор, госпожа Стасова отбивает ритм тросточкой по паркету. Подле нее – сгорбленный пианист-концертмейстер с бородкой и в очках, силящийся вложить в свои аккорды толику сантимента. Госпожа Стасова хоть и русская, но команды отдает по-французски, ибо этот язык и в ту пору был и ныне остается универсальным языком балета.

– Plié! Battement! Demi-plié! – командует она шероховатым голосом. И мы повинуемся ей, несмотря на боль, пронзающую нам фаланги пальцев ног, – нас более всего пугает мысль: вдруг не понравимся нашей мучительнице. Придет время, и мы узнаем, что такое fuetté, enchaînement, arabesque[2]… От групповых экзерсисов переходим к индивидуальным. Но, как я ни старалась быть прилежной, госпожа Стасова постоянно казалась недовольной… Высота, с которой она бросала взгляд на наши усилия, была соразмерна с тем уровнем совершенства, которого она от нас ожидала. Порою детская душа моя бунтовала, и тогда я говорила себе, что этой женщине доставляет садистическое удовольствие заставлять мои колени, мои ступни, мои руки и все мое тело делать упражнения, которые раздирали их по частям и которые тем не менее надо было делать. Когда я, осмелясь, пошла на авантюру – попросила несколько секунд передышки, чтобы дать отдохнуть моим ноющим членам, она разозлилась:

– Если вы сдаетесь при первых признаках усталости и боли, то вы не будете достойны взойти на сцену! Вы должны знать, чего желаете! Если вы стремитесь стать танцовщицей, вам нужно отныне подчинить себя железной дисциплине. Чем больше вы претерпите боли, тем ближе подступите к желанной цели. Побейтесь об заклад против самой себя, что преуспеете – вот это важно!

В один прекрасный день я, расхрабрившись, показала ей подозрительные пятна, выступившие на моих танцевальных туфлях. Я стерла пальцы ног в кровь, которая в конце концов просочилась сквозь ткань. Вместо того, чтобы выбранить меня, наставница заявила энергическим тоном:

– Браво, Людмила! Вот увидите, жертва ремеслу будет не напрасной!

Назавтра она научила меня прикладывать к пальцам ног холодные компрессы, чтобы облегчить страдания. Эта неожиданная cнис-ходительность воодушевила меня. Мне так захотелось иметь «стальные пальцы», как выражалась сама госпожа Стасова, что вскоре я стала даже сожалеть, что уроки танца ограничивались одним часом в день – все остальное время занимали курсы русского и французского языков, арифметики, истории, географии… Вскоре мне стали надоедать даже чинные прогулки парами в школьном саду; я с нетерпением ждала, когда же снова окажусь у палки возле огромного зеркала во всю стену и до ушей моих долетят бодрые звуки музыки, исполняемые старым пианистом-концертмейстером и размечаемые приказами и постукиванием тросточки «госпожи Стасовой». И вот я снова в балетном классе – в воздухе пахнет пылью, потом и канифолью. Безразмерное зеркало безжалостно отражает мои мельчайшие погрешности, но мне кажется, что я замечаю в нем и свой прогресс в искусстве дивном, которое, без моего ведома, становилось для меня второй религией. Я ощутила себя новообращенною в эту неоспоримую искрометную и требовательную веру. Готовая все принести ей в жертву, я в то же время ожидала, что все воздастся мне сторицей.

Я не забывала ни на мгновение, что пока еще была всего лишь на испытательном сроке, и сгорала от нетерпенья и тоски, считая дни до главного испытания, по итогам которого меня должны были либо окончательно зачислить ученицей Императорского театрального училища, либо изгнать как ни на что не годную. Теперь молитвы мои были только об успешном прохождении экзамена по итогам испытательного года. Снизойдет ли Бог до моих страстных молений или же моему маленькому таланту дебютантки удастся убедить многоуважаемую комиссию и без всяких рекомендаций с неба? Узнав вердикт, которого я так ожидала, я едва не упала в обморок от радости. Стены репетиционного зала качались у меня перед глазами. Мне приходилось держаться за плечо моего партнера, чтобы не упасть. Удивившись этой внезапно охватившей меня слабости, один из экзаменаторов наклонился к Мариусу Петипа и сказал ему столь внятно, что я расслышала каждое слово, несмотря на гудение в ушах:

– Не слишком ли она впечатлительна при выступлении на сцене?

– Танцовщица не может быть слишком впечатлительной, если она достаточно владеет техникой, чтобы управлять своими чувствами, выражая их! – ответил Мариус Петипа. – Вспомните изумительную Екатерину Телешову[3], не казалось ли порою, что она на грани срыва, тогда как она смаковала свой триумф и готовила следующую вариацию?

Оба расхохотались, и я поняла, что вопрос о моем приеме решен окончательно. Благодаря Мариусу Петипа. Я и сегодня, вспоминая этот безумный день, мысленно благодарю eго, как если бы мое прилежание и детская обольстительность ничего не значили для коллегиального решения и, не будь его, я бы даже не родилась для танца!

На следующий же день после испытания для меня началась новая жизнь, пусть и в тех же стенах и среди тех же лиц. Конечно, не изменились ни школьная дисциплина, ни экзерсисы у палки. Но я выросла на целую голову. Отныне мой путь был прочерчен этап за этапом, у меня теперь были все основания мечтать о настоящей балеринской судьбе, подразумевающей, конечно, много труда, за который обязательно воздастся славой. Время от времени Мариус Петипа наведывался к нам в класс. Эти редкие визиты каждый раз повергали меня в состояние транса, к которому примешивались беспокойство, надежда и преданность. Когда я танцевала для него, то чувствовала, что предлагаю ему лучшее, на что способна. А он всегда смотрел на меня тем ироничным и отеческим взором, который так нравился мне. Я и не воображала себе большего счастья, чем слышать слова, порою срывавшиеся с его уст: «Хорошо! Продолжай в том же духе, и мы сделаем из тебя вторую Марию Тальони!» Строгая мадам Стасова скукоживалась в его присутствии, становясь незначительной, словно какая-нибудь мокрица. Когда он покидал зал, я снова погружалась во мглу безвестности, но тут же расцветала вновь, когда он опять приходил поглядеть на нашу работу. Мне даже казалось, что между ним, маститым хореографом, и мною, жалкой ученицей Императорской школы второго года обучения, существовал некий сговор, в который больше никто еще не был посвящен. А впрочем, не я одна, но иные из моих подруг также находили в нем шарм, несмотря на морщины и посеребренную бородку. Что ж, бывает, что талант и слава делают убеленного сединами мужа навеки самым прельстительным мужчиной для сердец юных отроковиц.