Игорь Золотусский - Гоголь

Никоша все это знал и видел. И однажды, когда «благодетель» сам пожаловал к ним в дом и милостиво удостоил Василия Афанасьевича партии шахмат, Никоша подошел к играющим и сказал отцу: «Папа, не играйте с ним. Пусть идет». А когда Дмитрий Прокофьевич, удивившись его самостоятельности, упомянул о розге, добавил: «Плевать на вас и на вашу розгу».

Испуганный Василий Афанасьевич хотел наказать сына, но старик остановил его. «Он будет характерен», — заметил он.

3

Характер его был странная смесь материнского и отцовского. Так же, как и отец, он мог вспыхнуть и отойти, так же, как мать, долго не выходить из мучающего его «припадка». В доме Гоголей всякие болезни, а также отклонения от естественного состояния назывались «припадками». Такими припадками страдал Василий Афанасьевич, когда вдруг впадал в апатию, бросал все свои дела и предавался меланхолии.

Иногда, выезжая в поле, чтоб осмотреть работы, отец брал Никошу с собой. Тогда разглаживалось лицо Василия Афанасьевича, сын видел на нем улыбку, отец веселился, веселил и его — он задавал Никоше устные задания — описать видневшуюся вдали рощу, описать небо над степью или утро в усадьбе, и сын охотно откликался ему, они наконец сочиняли вместе, и то были лучшие минуты их единения.

Дома отец как-то отделялся, уходил в свои заботы, за ухом у него появлялось гусиное перо, он вновь возился в своих бумажках, аккуратно складывая их в ящички конторки. На каждой из таких бумажек его крупным почерком было написано: «Получено такого-то», «Отвечено такого-то».

С матерью Гоголя тоже случались «припадки», но уже позже, когда Василия Афанасьевича не стало, когда первый страшный удар судьбы — его смерть — вызвал в ней протест против самого бога.

В молодости мать Гоголя была проще, добродушнее, веселее — муж любил ее, она любила мужа, она была ровна и с детьми и с домашними. Но в зрелые годы страданья глубоко отдавались в глубине ее души. И тогда обнаружилось, что не так уж она весела, беспечна и легка на подъем, что и в ней живет та же преувеличенная мнительность, которая была в ее муже. «Душа моя видела через оболочку тела», — сказала она как-то о себе, и в этом признании вся мать Гоголя.

Знавшие Марию Ивановну считали ее красавицей. Она была такою, когда Василий Афанасьевич женился на ней, она осталась такою, когда прошло много лет после замужества. Единственный ранний портрет Марии Ивановны запечатлел лицо оригинальное, слегка продолговатое, белое, с удлиненными дугами черных бровей, острым разрезом глаз и высоким лбом, красиво-выпуклым, обрамленным кудрями черных волос. Даже характерный «гоголевский» нос не портит правильности лица, а вписывается в его линии, одушевленно-страстные и живые. Это лицо девочки и женщины, еще не пробудившейся, но уже готовой к пробужденью, — и темнота ее крупных губ, остро-внимательный взгляд черных глаз, выделяющихся на фоне прозрачно-белой кожи, говорят об этом.

Мать Гоголя жила долго и умерла, когда ей было семьдесят семь лет, — внезапно, от апоплексического удара. Она редко болела и до старости не имела ни одного седого волоса. Соседи удивлялись, когда видели ее рядом с дочерьми, — казалось, она моложе их, бодрее, свежее. Молодость матери Гоголя поразила и Аксаковых, когда они познакомились с ней в Москве в 1840 году. Марии Ивановне было тогда сорок восемь лет. «Она была так моложава, так хороша собой, — пишет Сергей Тимофеевич Аксаков, — что ее решительно можно было назвать только старшею сестрою Гоголя».

Свою красоту Мария Ивановна взяла от отца, которого мальчик Гоголь застал уже ссутулившимся старичком с палочкой. Он плохо видел, и внук часто водил его за усадьбу гулять. Но когда-то Иван Матвеевич был стройный гвардейский поручик, жених прекрасной дочери бывшей фрейлины Зверевой, которую он и взял в жены. Юная Зверева долго не прожила — она умерла от родов, последовав за своим мертвым младенцем. На Ивана Матвеевича это произвело такое впечатление, что он бросил гвардию, Петербург и удалился в дальний полк, где, как писала в своих воспоминаниях Мария Ивановна, «искал смерти» и однажды чуть не замерз, оказавшись один в чистом поле во время метели. Когда его подобрали, на глазах его виднелся лед. С тех пор он стал слепнуть, оставил вовсе военную службу и превратился в мирного почтмейстера, должность которого исполнял то в Харькове, то в Орле.

Состояния у него своего не было. За Марией Ильиничной Шостак, своей второй женой, он взял шестнадцать душ крестьян. Родившуюся вскоре Машу не на что было учить, ее отдали тетке, где она и воспитывалась. Воспитание ее было домашнее — картинки в книгах, куклы, первые уроки грамоты, чтение романов и стихов.

Быт, в котором росла Мария Ивановна, был весьма скучен. Вышивание, обязанности по дому, гулянья на берегу Голтвы, небогатый гардероб. Потом пошли дети, заботы по дому, болезни, смерти, страдания.

Но кровь молодости Ивана Матвеевича бродила в жилах его дочери. При всем спокойствии и благообразии уже немолодой Гоголихи, как ее звали в округе, она таила в себе способность повелевать — лишь сын мог перечить ей, да и то когда стал Гоголем, да и то не всегда.

Отец Гоголя играл на сцене, сочинял комедии, и у нее был талант к игре — к яркому проявлению незаурядного темперамента и характера. Это сказывалось в склонности к представлениям, к праздникам, к съездам гостей, к некой публичности, которой обычно чуждался Василий Афанасьевич. Еще девочкой любила страстная дочь Косяровских плясать в присутствии зрителей «козачка», и эти ее выступления приезжал посмотреть сам Трощинский. Из-за нее, может быть, и приглашал он Гоголей так часто в Кибинцы, где жил на покое после отставки — жил широко, шумно, давая балы и маскарады, устраивая празднества в честь своих именин, на пасху, на рождество и просто без всякой цели.

О поведении Дмитрия Прокофьевича перед царями ходили легенды. Рассказывали, что однажды Трощинский на глазах у придворных разорвал несправедливый указ Павла Первого. Ждали опалы, кары. Но пылкий в гневе и доброте Павел после этого случая приблизил храбреца. «Вот такие люди нужны мне!» — воскликнул он. Достоинства своего Дмитрий Прокофьевич не уронил и при его сыне. Когда возвысился Аракчеев, своенравный Трощинский перестал ездить к нему. «Все министры ездеют к нему с поклоном, исключая нашего», — писала княгиня Хилкова из Петербурга в Кибинцы. За эту самостоятельность и был он в конце концов отставлен и принужден удалиться в провинцию.

Здесь Дмитрий Прокофьевич вымещал эту свою обиду на близких. В пику тем, кто сослал его сюда, он создал собственный «двор», где были свои любимцы и парии, свой свет и своя челядь. Здесь над всем властвовал суровый характер хозяина, во всем соблюдалось приличие — Дмитрий Прокофьевич, как правило, являлся гостям в мундире со звездами, а если и облачался в домашнее платье, его походка, его взгляд, его манеры говорили о чинности, о расстоянии, отделявшем его от приглашенных.