Евгений Адлер - Земля и небо. Записки авиаконструктора

Или иной ученик слишком рано уберет газ и не дотянет до границы аэродрома, а, спохватившись, так резко прибавит газу, что мотор захлебнется и заглохнет. Глядишь, а самолет уже врезался в деревья, зацепился за ангар или повис на трамвайных проводах.

Однажды, сидя в своем шалаше с книгой в руках, я заметил, что звук двигателя недавно взлетевшего опытного разведчика Р-5 как-то внезапно оборвался. Я прервал чтение на самом интересном месте и стал искать самолет глазами. Сквозь хвою в голубизне неба виднелся какой-то сор и белое пятнышко. Вдруг меня осенило: пятнышко — это парашют, а сор — падающие части самолета. Быстро слезши с дерева и не упуская из вида парашют, я напрямик побежал к тому месту, куда его несло ветром. Перелезши через какой-то забор, вместе с присоединившимся красноармейцем мы подбежали к дереву, на котором только что повис летчик, зацепившись парашютом за ветки. Он был в шлеме со сдвинутыми на лоб очками, в комбинезоне с голубыми петлицами (это был летчик Б. Л. Бухгольц, как я позже узнал). Из царапины на щеке сочилась кровь. Висел он невысоко. Мы протянули к нему руки. Он, расстегнув парашютную упряжь, легко спрыгнул на землю, улыбнулся нам и, сев в коляску подъехавшего мотоцикла, сразу же уехал.,

Со всех сторон стали сбегаться люди, а одно все еще вращавшееся крыло с грохотом свалилось на крышу небольшого дома. Вскоре, отчаянно гудя, показалась машина «Скорой», а мы с молодым красноармейцем, как давние знакомые, уже уходили, проталкиваясь через толпу и обмениваясь впечатлениями.

Популярный в то время лозунг — «от модели к планеру, от планера к самолету» — был моим кредо. Часто засиживаясь до полуночи, я строгал, связывал и склеивал, пилил и сверлил, пока не получалась очередная модель с резиновым моторчиком. Я упорно делал модели по образцу птиц — без вертикального оперения, считая, что подражать в этом самолетам не следует. Ведь там есть летчик, управляющий рулем направления, а в модели оно ни к чему. Модели хорошо планировали, но стоило на любой из них завести моторчик и пустить ее с вращающимся винтом, как она, пролетев немного по прямой, внезапно переворачивалась на спину и стукалась о землю. Сколько я ни старался делать их поточнее, сколько ни регулировал, модели падали до тех пор, пока не разбивались совсем. Как-то раз при очередной неудаче я с досады булавками приколол к хвосту попавшуюся под руку картонку на манер вертикального оперения. Завел, пустил… О, чудо! Модель полетела, набирая высоту, и летела бы еще, если бы не кончился завод.

Когда я, преодолев протесты самолюбия, обратился к отцу, он растолковал, что резиномотор, вращающий винт, создает момент крена, а крылья, парируя крен, вызывают разворот, который как раз и гасит вертикальное оперение. Когда же этого вертикального оперения нет, модель неуравновешенна и падает. Что до птиц, то у них нет винта, следовательно нет и зловредного крена.

Кроме моделей, мы с товарищами по двору увлекались еще постройкой и запуском змеев. Здесь мы ничего не выдумывали, а довольствовались общепринятыми образцами. Если же ветер бывал и ночью, запускали змеев с красными бумажными фонариками и вставленными в них свечками. Нам было невдомек, что идущие ночью на посадку самолеты шарахались от огонька на змее, как от обозначенного сигнальным огнем препятствия. Это продолжалось до тех пор, пока не примчался с аэродрома мотоцикл с разъяренным военнослужащим, который заставил нас сломать свои игрушки.

Освоив постройку змеев и схематичных моделей, я перешел к фюзеляжным. Глубоко за полночь, окончив модель-копию самолета и нарисовав красные звезды, я вышел в свой переулок. Была мягкая зимняя ночь, падал легкий снежок. Я закрутил резиномотор, поставил модель под уличный фонарь на ее маленькие лыжи и отпустил. Пробежав по искрящейся снежной поверхности и оставив неглубокие следы, она взлетела и через несколько секунд исчезла в темноте. Что-то таинственное чудилось в ее исчезновении, в этих оборвавшихся колеях от лыж. Мне казалось, что улетела не модель, а настоящий самолет с красными звездами, что летит он над крышами и деревьями все выше и выше, а луна, просвечивающая сквозь рваные облака, одобрительно кивает ему своей желтой головой. Короткий треск невдалеке разом отогнал видение. Подобрав возле дерева то, что упало и сообразив, что ремонт будет невелик, я с удовлетворением отправился спать. Ведь завтра, вернее уже сегодня, надо в школу.

Отец снисходительно относился к моим увлечениям, никогда не навязывался с советами, а если я спрашивал о центровке или регулировке моделей, отвечал кратко и только на вопросы.

Иногда мама, обычно добрая и ласковая, прибегала к последнему средству — жаловалась отцу, если мы с сестрой доводили ее до крайности. Он неизменно брался за ремень, а мама нас же потом и жалела. У меня после порки всегда вертелся на языке вопрос к маме: «Если тебе меня жаль, зачем же ты говорила о моем проступке отцу?», но спросить я так никогда и не решился. Отца я побаивался, но и очень интересовался его жизнью. Когда он бывал в хорошем настроении, разрешал мне выдвигать запретный ящик его стола и доставать заветные фотографии. В одной куче, вперемежку, попадались суровые лица авиаторов и улыбающиеся беспечные шансонетки. Среди старых фотографий «фарманов», «блерио» и «ньюпоров» встречались снимки самолетов Ф. Н. Былинкина, Я. М. Гаккеля, И. И. Стеглау, А. А. Фальц-Фейна и А. А. Кованько. Особенно много попадалось творений Игоря Сикорского — от неудачного вертолета и едва летавших (только по прямой) самолетов до прославленных многомоторных «Гранда» («Русского Витязя») и «Ильи Муромца». Наткнулся я и на фотографию второго планера конструкции моего отца, построенного им в 1907 году, на котором был совершен «рекордный» двадцатисекундный полет на буксире.[1] Этот планер управлялся посредством телодвижений висящего на нем пилота, балансированием своего корпуса добивавшегося более-менее устойчивого полета.

Построенный годом позже третий планер Георгия Адлера имел ручку управления рулем высоты и элеронами и педали, соединенные с рулем направления, благодаря чему на нем успешно летали на буксире многие русские авиаторы того времени.

Снова вернувшись в авиацию, работая в Научно-опытном аэродроме (НОА) в Москве, отец затеял инициативную постройку аэросаней. Зимой 1926–1927 гг. эти сани, а их строили на большой веранде нашей квартиры, вытащили во двор, установили мотор Рено в 260 л.с. и принялись на них ездить. После пробных поездок по Пеговскому переулку съездили несколько раз по Ленинградскому шоссе. Затем наступило время самых трудных испытаний: поездки по целине и пересеченной местности. Когда в районе Сходни отец высадил всех и съехал в овраг, это показалось мне очень рискованным: казалось, сани вот-вот перевернутся. Я даже зажмурился (мне было тогда всего 12 лет). Подъемы сани преодолевали тоже хорошо, в салоне уютно, тепло, и было ясно, что это лучшие аэросани в мире. По окончании испытаний заказчик — московское представительство Башкирии — потребовал представить заключение ЦАГИ. Этот институт тоже занимался постройкой небольших металлических аэросаней конструкции А. Н. Туполева, и он, конечно же, не устоял перед представившейся возможностью поставить подножку конкуренту. Так эти сани и не пошли в серию.