Гледис Шмитт - Рембрандт

— Помню, помню, — с пренебрежительной улыбкой сказал он. — Например, голова Медузы. Кстати, он все еще заставляет вас рисовать ее в двадцати разных видах? За те несколько лет, что я проработал у него, я наизусть выучил все изгибы каждой змеи у нее в волосах.

— С Медузой мы давным-давно покончили, а сейчас работаем со старинными флорентийскими подвесками. Чудо как хороши! Но ты, вероятно, их не видел — они куплены Сваненбюрхом уже после твоего отъезда.

— А как насчет древностей?

— Новых у него нет.

— А вот у Ластмана их по крайней мере дюжина. Он сам привез из Италии штук пять-шесть, да и тамошние его друзья присылают. Но дело не только в том, что есть у Ластмана. В Амстердаме многое можно посмотреть. В прошлую субботу, скажем, у меня выдался свободный день, и только за этот день я успел увидеть в частных коллекциях и на аукционах рисунок Микеланджело, портрет Тициана и великолепного маленького Караваджо — обнаженная натура маслом. А что касается медальонов, старинных монет и прочего, то на пристани этого добра пруд пруди. Если у тебя в кармане завелось несколько лишних флоринов, ты всегда можешь купить себе целую коллекцию прямо на кораблях.

Рембрандт ничего не ответил, но его холодные серые глаза потеплели, и, хотя силясь скрыть это, он опустил веки, Лисбет поняла, что брат в самом деле увел гостя на мельницу только для того, чтобы на свободе посекретничать с ним. Но о чем? В Амстердам Рембрандт, конечно, никогда не уедет — это значило бы покинуть отчий дом, обидеть родителей, порвать с замечательным мастером ван Сваненбюрхом и отвернуться от родного города, так отважно сопротивлявшегося испанцам, в то время как амстердамцы пошли с ними на мировую ради спасения своей шкуры и своих флоринов.

— Все это хорошо, — опять начал Рембрандт. — Но много ли у тебя остается после уплаты Ластману за уроки?

— Ты говоришь так, словно это целое состояние, — возразил Ливенс. — Не спорю, Ластман берет дороже, чем ван Сваненбюрх. По-моему, примерно на треть. Но если посчитать, получается не так уж много, тем более когда живешь в доме благородного человека.

В доме благородного человека… Конечно, думала Лисбет, эти богатые образованные люди сотворили с Яном Ливенсом настоящие чудеса. Вошел он в их дом неотесанным, а вышел оттуда вылощенным — ничто в нем не напоминает больше о былой мужицкой неуклюжести. Глядя на пылинки, вихрившиеся в луче солнца, девушка представляла себе, как вот так же изменится и ее брат.

— Такая жизнь не для меня, — почти грубо отрезал Рембрандт. — Когда я пишу, мне все равно, из чего пить пиво — из глиняной кружки или из венецианского стекла.

— Тут дело не только в том, чтобы пить из хороших бокалов, — надменно и в то же время уклончиво отозвался Ливенс. — Это нечто такое, чего не поймешь, пока сам не испытаешь.

— А какой тогда смысл рассуждать об этом? — Рембрандт подобрал проросшее зерно ячменя, оборвал росток, отбросил зерно и снова сжал узловатые руки. — Это исключено. Мы себе этого не можем позволить, верно, Киска?

И в первый раз с тех пор, как Лисбет появилась на чердаке, брат посмотрел ей в лицо.

— Не знаю. Наверно… Отец говорит, что предстоят разные починки. И потом мне очень больно думать, что ты расстанешься с нами.

— Кто говорит о расставании? — вмешался Ливенс. — Дайте ему год поучиться у Ластмана, и он сможет открыть собственную мастерскую в Амстердаме. Тогда ему понадобится хозяйка, чтобы содержать комнаты в порядке и принимать гостей и заказчиков, а где он найдет хозяйку очаровательнее, чем здесь?

Ливенс повернулся и дотронулся до ее колена сильными белыми пальцами.

Каким бы мимолетным ни было это прикосновение, оно пробудило фантазию девушки, и мечты мгновенно ослепили ее. Вот они с Яном и Рембрандтом, — о, Лисбет видит это с такой отчетливостью, словно она уже в самом деле в Амстердаме! — взявшись за руки, гуляют под липами у мерцающих вод знаменитого Принсенхофского канала. На них перья и ленты, они навсегда избавлены от забот и трудов провинциальной жизни, вокруг них веселая компания — поэты, художники, ученые… Но о чем она думает? Почему она торчит здесь?

— Боже мой, который теперь час? Как по-вашему? — испуганно воскликнула она.

— Желудок говорит мне, Киска, что сейчас время ужина.

— Самое меньшее, пять, — добавил Ян Ливенс.

— Значит, я страшно опоздала.

— Почему? Мы же никогда не садимся за стол раньше шести.

— Знаю, но я должна была предупредить мать, что ван Сваненбюрхи придут к нам сегодня в гости.

Лисбет сделала это сообщение достаточно неловко, и молчание, которое последовало за ним, было тоже достаточно неловким. Брат ее с досадой сжал губы, хотя девушка и не могла бы сказать, чем вызвано его неудовольствие — тем, что он не любит проводить вечера со своим учителем, или тем, что Ян Ливенс может счесть неудобной встречу с ван Сваненбюрхом, с которым давно порвал.

— Старина Сваненбюрх! Я не видел его добрых два года, — сказал Ливенс.

— Да, да. Ты ведь теперь не заходил к нему, — согласился Рембрандт. — Кто это додумался позвать его в гости?

— Отец. Велел мне сходить на площадь и пригласить его. Он думал, ты будешь рад — сочтешь это за честь.

Лисбет стало обидно. Почему ни Рембрандт, ни Ян не думают о том, что отец и мать хотели доставить удовольствие не себе, а им? Почему они такие неблагодарные?

— Они придут вдвоем — он возьмет с собой жену, — добавила девушка неуместно хвастливым тоном, хотя и чувствовала, что щеки у нее пылают, а на глазах самым неподобающим образом выступают слезы.

— О, разумеется, это большая честь, разумеется. Я буду счастлив видеть их обоих, — спохватился Ливенс, с трудом изобразив на лице неискреннюю улыбку.

Брат Лисбет не сводил глаз с красноватых лучей солнца, лицо у него было отчужденное и неподвижное, острый взгляд затуманился облачком тревоги.

— Что ж, очень мило, что отец подумал об этом, — заключил он после еще одной неловкой паузы, и слова его показались сестре слишком скупым откликом на сердечность отца, так искренне пытавшегося скрасить гостю вечер.

Лисбет встала и отряхнула юбку.

— Мне пора. Я и так опоздала, — объявила она.

Ян Ливенс вскочил и принялся счищать проросший ячмень с ее пестрой юбки.

— Эх, попасть бы нам втроем в Амстердам! Вот бы повеселились, — сказал он. — Честное слово, вы бы там не соскучились. Маскарады на масленицу, французское вино в тавернах, музыка на Дамм…

Рембрандт встал, повернулся и холодно взглянул на друга.

— Не болтай глупостей, — оборвал он Яна. — Не заговори ты первый об этой затее с Амстердамом, мне бы она и в голову не пришла.