На дне Одессы - Лазарь Осипович Кармен
— Тут… А ты кто будешь?
— Племянница его… Дочь приемная…
— Гм!
Тяжчик насупился.
— Можно видеть его? — спросила Надя, и голос ее дрожал и обрывался. Тяжчик молчал.
— Можно видеть его? — повторила Надя упавшим голосом.
Она прочитала уже ответ на мрачном лице тяжчика. Но слабая надежда не покидала ее.
— Да ты разве ничего не знаешь? — процедил по-прежнему осторожно тяжчик.
— Не знаю.
— Нет его тут больше.
— Как?
— Да так. Умер. Убило его, — проговорил скороговоркой и недовольным тоном тяжчик.
Он предвидел, что пойдут слезы, причитания, и хотел по возможности сократить все это.
— Убило?
Надя не хотела верить.
— Скоро месяц будет. Во всех «вестниках» об этом пропечатано было. Как только его убило, его сейчас же в анатомический покой повезли, а потом на новое кладбище.
Надя всем телом прижалась к снастям, чтобы не упасть, заплакала и залепетала:
— Дяденька, милый, дорогой. Что я без тебя делать буду? Пропа-ду-у.
Плач ее все увеличивался и перешел в истерические вопли, в которых совершенно пропадали ее причитания.
— О-о-о! — разносил ветер далеко по степи ее вопли.
Канат, погруженный в колодезь и прикрепленный к барабану[7], вдруг задрожал. Снизу подавали сигнал.
Тяжчик, глядевший на Надю не то с состраданием, не то с озлоблением, подошел близко к колодцу и сказал ей:
— Пусти.
Надя посторонилась, грохнулась недалеко от колодца на «четверик», закрыла лицо руками и зарылась головой в колени.
Тяжчик плюнул на свои шершавые, мозолистые руки, схватился за вырло[8], навалился на него брюхом и стал вместе с ним описывать, как цирковая лошадь, круги.
Канат натянулся, как струна, и стал наматываться на барабан. На пятом круге тяжчик искоса посмотрел на Надю. Сидя в прежней позе, она вздрагивала всем телом. Тяжчик покачал головой, отвернулся и продолжал свое дело.
Спустя десять минут из окошка выглянули одновременно две бараньи шапки и порванный картуз, окрашенные желтым песком, потом два бритых и одно круглое, бородатое, веселое лицо с веселыми глазами и плечи в рваных пиджаках. Тяжчик в последний раз поналег на вырло, и над окошком выросли три каменщика с керосиновыми лампочками в руках. Они стояли, обнявшись, как братья, на шайке[9].
— Станция Вошелупьева! Поезд простоит пять минут! — воскликнул, смеясь, бородатый каменщик и перешагнул из шайки на край окошка.
Бритые каменщики улыбнулись на его шутку и последовали его примеру. Тяжчик оставил вырло, оттер со лба рукавом пот и спросил бородача:
— Как дела, Ваня?
— На Шипке все спокойно, — ответил по-прежнему весело Ваня. — А у вас тут — дождь. И какой важнеющий. Эй! Идол! Чего тут шляешься! — крикнул он на ястреба, который не переставал носиться над колодцем.
Говоря это, Ваня вместе с товарищами соскочил на землю.
— Куда пойдешь теперь?
— Куда? Точно не знаешь. В трактир водку пить. Каменщик и моряк — одно и то же. Как на берег попали — шабаш. Пей и никаких! — и Ваня затянул матросскую песню:
«Про-о-падай моя портянка!..»
Товарищи Вани рассмеялись. Невольно рассмеялся и тяжчик.
— Тю, тю, хю! — оборвал вдруг со свистом свою песню Ваня и, указав головой на Надю, которую только сейчас заметил, спросил: — А это кто?
— Не спрашивай лучше, — ответил тяжчик и махнул рукой.
Ваня внимательно посмотрел на нее и опять спросил:
— Не племянница ли нашего милого охотничка?
— Она самая.
— Н-да!.. Штука! — Ваня сдвинул картуз и чесал затылок.
— Неужто она? — спросили в один голос бритые каменщики и так же, как и Ваня, внимательно посмотрели на нее.
Настало молчание и вокруг колодца сделалось тихо. Только слышно было, как шарит по степи ветер, как всхлипывает Надя и как стучит дождь по снастям, барабану и краям колодца.
Ваня не утерпел, подошел к Наде и слегка тронул ее за рукав. Надя медленно подняла заплаканное лицо с красными, опухшими глазами.
— Степан, стало быть, твой дядя, милая? — спросил он ласково.
— Дядя, — прошептала она.
— Что поделаешь? — проговорил он со вздохом. — Судьба. Все под Богом ходим. Нынче Степан, а завтра — я. Одно слово — риск.
— Такое выходит дело, — подтвердил один из бритых каменщиков.
— И я так говорю, — вставил тяжчик.
— А мы со Степаном вместе работали, — продолжал Ваня. — Коли хочешь, голубка, знать, как это случилось, могу рассказать. Сидели мы с ним в припоре. Я буртовал камень, а он плашку (плита камня) распиливал. В 12 часов я бросаю лом и говорю ему — «Идем, охотничек милый наш, — мы все тут его так называли, — снедать». А он отвечает — «Успею. Дай только плашку распилить». Вот чудак! Он бы не ел, не спал и все работал. По ночам человек работал. «Чего не жалеешь себя?» — спрашиваю я его как-то. Смеется. «Разве я барин, чтобы жалеть себя? — отвечает. — Нельзя, братец ты мой, иначе. Надо скорее деньгу скопить и марш из этой могилы на Днестр. А как там, брат, хорошо. Воздуху-то, воздуху сколько. Плавни, братец мой, какие. Красота. Особенно, когда солнце на заходе. А утки — кра, кра, кра!..» Расписывает, расписывает, а у самого голос и руки дрожат.
Ваня сделал небольшую паузу и продолжал:
— А я так располагаю, родная, что дядя твой из-за этих самых уток и жизни лишился. Весь день только и говорил об утках. Спать не давали они ему. Сколько раз он говорил мне: «А ты, Ваня, никогда не стрелял уток? Большое удовольствие. Эх! И набью же я их, как отсюда вылезу. Скорее бы, скорее. А то не выдержу. Задохнусь…» А на чем, бишь, я остановился? Да-а-с! «Дай только плашку, говорит, распилить». — «Пили, брат, — отвечаю. — Я тебе — не помеха», — и вылезаю из припора. Не успеваю вылезть, как слышу за спиной шум. Оборачиваюсь. Господи, Иисусе Христе! Потолок сел. Сел и накрыл Степана. Я сейчас назад и давай ковырять потолок ломом. Насилу откопал Степана. Сердешный. И что с ним сделалось! Понимаешь — голова разбита и мозги из нее лезут, спина переломана. Кровь рекой хлещет. Я нагибаюсь к нему и спрашиваю: «Что, брат Степан, охотничек наш милый и злосчастный, скажешь?» Он открывает глаза. А глаза у него совсем мертвые и что-то шепчет. Я нагибаюсь опять. Думаю, воды, дохтора или священника требует. Ан нет. Заместо этого, слышу: «Вот они, уточки мои. Гулиньки, гулиньки. Ась, ась! Крепи шкот!» И с этими словами глаза закрыл.
Пока Ваня рассказывал, из колодца вылезли десять каменщиков. Они отряхнулись от желтой пыли, послушали немножко товарища, посмотрели равнодушно на Надю и разошлись. Кто пошел в трактир, а кто — в
