Алексей Рыбин - Майк: Время рок-н-ролла

Их тяга к «приличному» року неискоренима. В общем, не только к року. К «приличной» литературе, «приличной» (понятной) живописи — изображение должно быть похоже на оригинал, желательно чуть красивше. Тогда это искусство. Если некрасивше и, не дай Бог, непохоже — тогда это не искусство. Тогда это делали неумехи и смотреть (слушать, читать) это нельзя.

Знаменитый фотограф и теперь уже кинорежиссер Антон Корбайн сказал о своем первом фильме («Контроль»): «Я делал все, чего не должен был делать, по мнению многих. Я снял черно-белый фильм, я взял на главную роль неизвестного актера, я вложил в это кино свои деньги».

Это позиция художника, это позиция настоящего рок-музыканта, хотя Корбайн, номинально, не музыкант.

Фильм при этом получился невероятно слабый, никакой. Это мнение автора (меня), который обожает группу Joy Division, главному герою коей фильм и посвящен. Корбайн — не кинорежиссер, он рок-н-ролльный фотограф, он рок-н-ролльщик по сути своей, то есть индивидуалист. А кино — искусство коллективное. Вот ничего у Антона и не получилось. «Но я хоть попробовал», — может ответить Корбайн на эту мою тираду словами главного героя «Кукушки» Кена Кизи.

Все против правил, все не в игре, все отдельно, в своем собственном пространстве. В отличие от тысяч дисков, которые выходят каждый год по стандартным схемам и с одной и той же целью — услышать себя по «Нашему Радио». Впрочем, любое другое радио тоже устроит, но «Наше» дает шанс выступить на специальном ежегодном рок-фестивале в числе прочих причесанных и подровненных под «радиоформат» ансамблей, даже внешне неотличимых один от другого и, уж конечно, поющих-играющих в одной и той же манере одни и те же песни.

Если абстрагироваться и забыть о брендах, то очевидно, что некоторые песни, к примеру, «Короля и Шута» вполне могли быть написаны Ильей Чертом, большинство песен Бабая сочинены Шевчуком, «Ночные Снайперы» во всех своих трех ипостасях — продолжение Земфиры, которой, впрочем, в самобытности не откажешь, хотя и кажется она иногда сестрой Лагутенко, только более вдумчивой.

Но Земфира — не показатель, это исключение. Земфира въехала в музыку, въехала в то главное, что в ней есть, ощутила силу, которой управляет, поняла, что ей дано управлять этой силой. И стала писать музыку — не для радио и продюсеров, не для арт-директоров разнокалиберных клубов и директоров заводов, приглашающих на корпоративы, а для себя и для — на выбор — Господа, Вселенной, Всемирного Разума или Прогрессивного человечества, что по большому счету одно и то же.

Майка на первых порах не принимали. В рок-музыке уже тогда сложился свой истеблишмент, как же без этого, — появились какие-то люди, которые вдруг стали твердить направо и налево о том, что рок должен иметь социальную направленность, что он должен «протестовать» и, если он не «протестует», это и не рок совсем, а эстрада. И слушать эту музыку настоящему рокеру западло.

К этим людям почему-то стали прислушиваться массы, и, соответственно, массам на первых порах было западло слушать песни Майка. Это не мои домыслы, это историческая правда. Так и было. Западло было слушать Майка. Западло было слушать «Кино» (наши песни называли «музыкой купчинских гопников»), западло было даже слушать «Аквариум» — БГ доставалось больше всего, так как он был все время на виду — в отличие от «Зоопарка», предпочитающего публичности бытовое пьянство, и «Кино», в тот период времени живущего в постоянной борьбе с институтами, ПТУ, трудовыми книжками и прочей дребеденью.

Юность

Когда вспоминаешь собственную юность, то кажется, будто там, в юности, всегда светило солнце. Каждый день, неважно — осень не осень, зима не зима… Все было весело, легко, и вокруг всегда было светло. Даже в новогоднюю ночь или мрачным ноябрьским вечером — на то она и юность, время, залитое светом. Светом, который виден только издали, через несколько десятков лет после того, как юность эта закончилась.

Но в зрелости уже осознаешь, что все это только кажется. Что на самом деле юность была мрачной, серой и убогой до такой степени, что поколения, родившиеся в восьмидесятые, даже представить себе не могут, как это было на самом деле.

Как люди жили без компьютеров, без Макдоналдсов, без таких самых элементарных вещей, как кукла Барби и дружок ее Кен, жидкокристаллический монитор или ай-под. Никто не верит, что не было даже CD-плееров, а когда узнают, что не было и кассетных волкменов, то прямо начинают считать рассказчика идиотом. Или одним из самых беспредельных пьяниц своего времени. Пока все нормальные люди шастали по улицам в волкменах, давно уже ставших частью истории, причем забытой ее частью, рассказчик как раз пил тот самый удивительный портвейн восьмидесятых.

Про портвейн, конечно, все наслышаны. Портвейн кажется многим молодым людям, интересующимся историей отечественного рока, священным напитком, причастившись коего молодые музыканты, большей частью уже покойные, и рожали свои великие произведения. Этот божественный напиток являлся прерогативой продвинутой молодежи того времени, и, только пия портвейн, можно было называть себя интеллигентным человеком.

Кстати, возвращаясь к вышесказанному: почему-то все думают, что рок-музыканты восьмидесятых были интеллигентными. Пусть думают. Это о многом говорит. В частности, о том, что эти, которые говорят такое, ни черта не смыслят в рок-музыке в принципе. А если они не смыслят в рок-музыке, значит, ни хериночки не понимают ни в современном искусстве вообще, ни в современной культуре и, соответственно, в современной жизни.

Так вот, про портвейн. Конечно, с точки зрения современных мальчиков и девочек из хороших семей, бегающих на квартирные концерты самодеятельных артистов, бренчащих на акустических гитарах незатейливые наборы натуральных аккордов, портвейн в те годы был не тот, что нынче. Нынче его пьют только бомжи, а в те годы пили только звезды рок-н-ролла, подпольные художники и подвальные писатели.

Да, портвейн был не тот. Он был другим. Он был таким, что, поставь сегодня на стол бутылку из восьмидесятых, гости разбегутся уже в тот момент, когда бутылка будет открыта. До «наливать» дело не дойдет. Хватит одного только запаха.

Ужасным был тот портвейн, он был отвратительным пойлом, пить которое можно было только от полнейшей безысходности и ощущения, что после нас не потоп, а после нас вообще ничего не будет.

Лучше всего действие «настоящего» портвейна на современного человека описал Андрей Макаревич в книге «Занимательная Наркология». Пересказывать не стану, все сводится к тому, что, когда артист Ярмольник открыл бутылку, все остальные артисты, включая Макаревича и самого Ярмольника, разбежались. И это не какой-нибудь неженка с «Фабрики звезд» пишет, это Андрей Макаревич, проверенный в самых разнообразных битвах, матерый боец, который всегда мог легко перепить любого ленинградского музыканта-пьяницу.