Жаклин Жаклин - Жан-Клод Грюмбер
Они выносят тебя на лестницу. Отрывают от жизни, неся, как триумфатора. А мне приходится забираться в машину с помощью скамеечки. Я уже не могу достаточно высоко поднять ногу. Я подтягиваюсь на руках, а один из санитаров услужливо подталкивает меня под зад. Я удостоен улыбки Ольги и даже взгляда, полного любви и сострадания, от тебя. В наших планах было иное, что я уйду первым и потом у тебя будет время прибраться дома до твоего ухода. Это неправильно! Ты так и осталась молодой, а я уже старый пень.
Твой взгляд невольно тоже говорит, что это неправильно: «Переправа через Стикс предстоит мне, почему же под зад должны подталкивать тебя, чтобы ты забрался в эту машину?» Санитарную машину 60-х годов, наших годов, годов твоего абсолютного царствия.
Да, как я жалею об этой ночи молчания, об этой потерянной ночи. Как я хотел бы в это утро верить в кого-то наверху, кто отвечает за все, на кого я мог бы наорать, кого мог бы поносить и проклинать, проклинать всю ночь. Но неверующим подобает лишь молчание. Они знают закон, никто не виноват, просто «не повезло», ну просто «не повезло». Везение, говорите? В конечном-то счете нам везло, и тебе, и мне. Вспомни, родная, вспомни, шестьдесят лет везения… Нет, что я говорю, шестьдесят — все восемьдесят. В дверь стучит полиция, твоя мать открывает, а ты дома с Розеттой и Полем, и мать говорит, что ее муж, отец ее троих детей — военнопленный. «Нельзя арестовывать жену военнопленного», — решает один из полицейских. Другой смотрит на него, он удивлен, почти возмущен. Они берут под козырек и идут стучать в другие двери. Твоя мать говорит, что ей повезло. Ты, родная, была уверена в другом: дело в том, что она очень хороша собой, верно, приглянулась одному из полицейских, вот и все везение. Ко мне тоже постучали два полицейских. Они пришли за моим отцом, но его не было дома, и они решили отвести мать и двух ее сыновей в комиссариат, в мэрию 10-го округа, ту самую, где мы с тобой поженились, ты помнишь? Там брат сказал мне, что стоят полные автобусы, готовые к отправке. Комиссар, на пределе сил после дня утомительной работы, взглянул на наши бумаги и сказал матери, внимательно прочитав ее свидетельство о браке: «Ступайте домой, французов мы не арестовываем. Приказа не было». Ну вот, и тут везение одержало верх над невезением.
Но шестьдесят пять лет спустя это самое невезение настигло нас. Закон, произвол: почему она, почему он, почему он, а не я, почему она, а не я? Фортуна с завязанными глазами одной рукой дает тебе все — успех, славу, деньги, — а другой отнимает того единственного, кто значит для тебя больше, чем ты сам. Почему этот рак дал рецидив, перебравшись из легких в печень, атаковав с силой, сравнимой лишь с твоей собственной силой, твоей цепкостью к жизни?
Я скучаю по тебе, мое наваждение
Моих слов, моих жалких слов на бумаге недостаточно. Я никогда не умел, ты же знаешь, говорить о любви без усмешки. Никогда не умел сказать тебе вот так прямо: я люблю тебя, до последних лет нашей жизни вдвоем. «Говорите мне о любви…»[3] Как написать о любви, как сказать о любви? О нашей любви, которая преодолевала все и жила, несмотря на мелкие неприятности, ссоры, стычки, размолвки. «Раз ты так, я ухожу!» Дальше кто первый вскочит, направится к входной двери и хлопнет ею как можно громче, а потом вернется через час, через два или через пять минут, поджав хвост — я, с агрессивной сигаретой в зубах — ты. Молча сесть и ждать, пока у кого-то из нас не хватит мужества сделать первый шаг, или первым улыбнуться, или первым как бы случайно накрыть ладонью руку другого. И еще — надо ли говорить обо всем? — ненависть — надо ли выкладывать все, когда говоришь о себе? — ненависть, мелкие ненависти, мимолетные, преходящие. Или другая, которая воцаряется навязчивой идеей и не уходит. Ненависть, вызывающая крики, слезы, побои. Можно ли прожить шестьдесят лет в любви без ненависти?
Любовь выстояла, преодолела и превозмогла даже износ, пресловутый износ пар, которым современники прожужжали нам все уши. Ни износа, ни скуки, никогда, правда, никогда-никогда за все эти шестьдесят лет, что мы прожили, спаянные, склеенные, прикрепленные, можно сказать, друг к другу в одной выемке, никогда, никогда мы не скучали, ни одной секунды; всегда потрясенные тем, что мы вместе, всегда завороженные друг другом, мы разговаривали, ссорились и мирились, были сообщающимися сосудами.
Да, да, были и трудные годы, очень трудные. Особенно после «Ателье». Депрессия как следствие успеха — мне было сорок, и что-то во мне говорило, что я должен начать с чистого листа, — но, едва оказавшись вдали от тебя, я звонил тебе через каждые двадцать минут, чтобы услышать твой голос, буквально поселившись в телефонной кабине отеля «Метрополь» в Брюсселе. Тогда мне не хватало тебя, как не хватает сегодня, и я оплакивал твое отсутствие, как и сегодня оплакиваю его.
Я знал, что я болен, и ты тоже это знала. Ты ждала, когда болезнь уйдет. И это длилось годы, то хуже, то лучше, как всегда при депрессии, что говорить… Ты ждала выздоровления, мы оба ждали, по разные стороны черной реки,
