«Я не попутчик…». Томас Манн и Советский Союз - Алексей Николаевич Баскаков
Объективно «Солнце мертвых» ставило под вопрос ту идеологическую конструкцию, над которой Томас Манн неустанно трудился с 1918–1919 годов. В книге Шмелева содержалась принципиально важная мысль: «устремленная в будущее» идея была ложной, а дореволюционная – Томас Манн называл ее «бюргерской» или буржуазной – форма жизни была нормальной и естественной. Шмелев показал, что мода на идею социализма, которой с восторгом следовали многие «буржуазные» интеллектуалы, безнравственна перед лицом массового революционного террора. В этом вопросе Томас Манн, взявший курс на исторический оптимизм и устремленность в будущее, не мог не почувствовать себя задетым. В «Парижском отчете», заочно полемизируя со Шмелевым, он вступился за «идею». Несмотря на всю пролитую кровь, «идея», по мнению Манна, на стороне Советов, а не одряхлевшего Запада. Буржуазная форма жизни и буржуазный интеллектуализм не являются более устремленными в будущее. В пылу полемики он искажал мотивы Шмелева, приписывая ему точку зрения «буржуазии», и выдвигал аргументы против положений, которых в «Солнце мертвых» не было вовсе[23].
Роман Наживина «Распутин», напротив, объективно подтверждал штампы и мифы, на которых основывался манновский образ России. Он поддерживал иллюзию, что террор и насилие были лишь неким «русско-азиатским» явлением, и таким образом реабилитировал саму по себе «идею», столь дорогую Томасу Манну. В романе Наживина выразилась и другая близкая Томасу Манну мысль: буржуазная (в широком смысле) форма жизни окончательно изжила себя еще до революции. Эти обстоятельства позволяют предположить, что комплименты роману Наживина не были дежурной любезностью со стороны Томаса Манна. Наживин и Шмелев по-разному видели сочетание революционной идеи и ее воплощения в советской действительности. Томасу Манну взгляд Наживина был, безусловно, ближе и понятнее.
Вера и надежда, о которых Артур Лютер писал в предисловии к «Распутину», проявляются в финале романа. Вечером Светлого Воскресения к отцу Феодору, священнику в провинциальном Окшинске, неожиданно приходит известный в городе чекистский комиссар – палач и истязатель – и рыдая молит спасти его окаянную душу… В конце этой сцены, напоминающей романы Достоевского, отец Феодор обращается к образу Спасителя:
– Так. Я понял, Господи… Но не распаянные, торжествующие, наглые? Понять их можно. Простить – за себя – можно. Можно даже признать себя виноватым пред ними. Но – любить… Где же найти силы, Господи?
Христос молчал, но четко выделялись его слова из удивительной Книги: Бог есть любовь и пребывающий в любви пребывает в Боге и Бог в нем.
– Все-таки любить? – тихо сказал священник. – Опять принимаю с покорностию, Господи, хотя и нет полной ясности сердцу моему…[24]
Значил ли этот символический финал, что спасение Отечества не было вопросом идеологии и политики, а находилось в области Духовного? Через двадцать один год, в январе 1947 года, Томас Манн завершил роман «Доктор Фаустус» схожим по звучанию открытым вопросом: «Скоро ли из мрака последней безнадежности забрезжит луч надежды и – вопреки вере! – свершится чудо? Одинокий человек молитвенно складывает руки: Боже, смилуйся над бедной душой моего друга, моей отчизны!»[25]
Роман «Распутин» был не единственным произведением Наживина, попавшим в поле зрения Томаса Манна. В 1929 году журнал «Ди шёне литератур» опубликовал отзыв о его новом романе «Ненасытные души» (нем. «Unersattliche Seelen»). Автор публикации, Адольф фон Грольман, писал:
Все русские романы похожи один на другой, как две капли воды, так и здесь: экстравагантности, необузданный реализм и эсхатологическое мистицирование, только в данном случае из вторых рук, с опорой на Достоевского, но, к счастью, более сдержанно, чем у того. Не было ни малейшей причины переводить эту книгу; немецкий автор с этой рукописью не нашел бы издателя; но на переводы деньги есть всегда; конечно, позаботились и о том, чтобы Томас Манн прислал письмо со стереотипным похвальным словом – все это в конце концов уже не выдерживает никакой критики. Русофилы будут довольны: как всегда, тут неизменно одно и то же: наполовину тургеневские «Отцы и дети», наполовину Достоевский – все это можно еще расценить как курьез. Необходимо указать в очередной раз на эти сомнительные стороны, хотя нельзя не признать, что Наживин умелый рассказчик и что он нашел хорошего переводчика[26].
Был ли роман Наживина действительно так плох, или пером фон Грольмана водили ревность к моде на русских авторов и личная неприязнь к Томасу Манну?
Немецкий перевод этого романа вышел в 1928 году. В оригинале он появился лишь в 1933 году под названием «Женщина» в одном из русских эмигрантских издательств в Югославии[27]. Его главными героями были богемные художники и интеллектуалы, занятые поисками идентичности и эротическими переживаниями. Первая мировая война и революция возвращают их в грубо-реальный мир. Местами герои Наживина полемизируют с идеями «Крейцеровой сонаты» и «Братьев Карамазовых». Веры и надежды в этом его романе так же мало, как и в «Распутине».
Новый роман Наживина создавал впечатление, что российское общество накануне революции 1917 года находилось в лихорадочном идейном дурмане. При этом идеи были в основном разрушительными, но не имели ничего общего с «классовыми интересами» и социальным происхождением их носителей. Так, крупные промышленники – вопреки всяческой марксистской классовой логике – финансировали революционеров-террористов, что, как дает понять Наживин, было признаком тяжелой болезни общества.
Похвальное слово Томаса Манна в рекламном анонсе было не чем иным, как цитатой из его письма к Наживину от 18 апреля 1926 года. Оно была напечатано в альманахе «Нойе рундшау» и звучало следующим образом: «Томас Манн пишет автору: “Наверное, Вы знаете о глубокой симпатии и почтении, которые я издавна испытывал к литературе Вашей страны. Поэтому мне было особенно приятно познакомиться с русским автором Вашего ранга”»[28].
Цитата не относилась непосредственно к новому роману Наживина, поэтому остается открытым вопрос, прочитал ли
