Людмила Поликовская - Злой рок Марины Цветаевой. «Живая душа в мертвой петле…»

В журнале «Аполлон» (1912 г., № 3–4) появилась рецензия на «Детство» известного поэта М. Кузмина. «Эта свежая и приятная книга, очевидно, написана не для детей и потому, нам кажется, что, кроме взрослых, ею особенно заинтересуются и дети. Отсутствие моральных тенденций и всяких маленьких пролетариев, униженных и благородных, придает книге характер искренности и правдивости. Может быть, некоторые рассказы слишком незначительны, но автор все передает с такой естественной грацией и выказывает такую тонкую наблюдательность, что известную мелкость письма, а иногда и самого содержания ему охотно прощаешь. Остается только пожелать, чтобы автор также порассказал нам что-нибудь и о взрослых. Впрочем, если его больше привлекает детский мир, который им, конечно, не исчерпан, мы и за то благодарны».

Не всякий автор первой книги (да еще девятнадцатилетний!) удостаивается подобного отзыва одного из самых крупных русских поэтов. Казалось бы, после такого дебюта должно последовать продолжение, но «Детство» на долгие годы останется единственным художественным произведением Эфрона; сколько-нибудь известным писателем он не станет никогда. Почему? Вовсе не потому, что был бездарен, как утверждает автор книги об Эфроне «Крылатый лев, или… Судите сами» Лидия Анискович. Просто, чтобы стать писателем, одного дарования мало, нужно еще непреодолимое влечение к творчеству и характер, отметающий все преграды на этом пути. В 1912 году Эфрону ничто не мешало писать, напротив, жизнь как бы подталкивала к занятию литературой. Жена – поэтесса, друзья и знакомые – поэты, писатели, на худой конец, просто люди, влюбленные в словесность. Капиталы, оставленные Марине (больший) и Сергею (меньший) их матерями, позволяют жить вполне безбедно и не думать о заработках. Обязанностей никаких. Быт не отнимает сил. Да, собственно, никакого быта и вовсе нет. Таких условий в жизни Сергея Эфрона не будет больше никогда.

После свадьбы Марина и Сергей решают отправиться в свадебное путешествие по Европе. Это, конечно, «неправильно» – Сергею надо готовиться к экзаменам за гимназический курс. Но так хочется побыть вдвоем – как ни хорошо и весело в «обормотнике», там они живут вместе с сестрами Сережи. Да и возможно ли вообще «наслаждаться – университетом, когда есть Италия, Испания, море, весна, золотые поля <…> Мир очень велик, жизнь безумно коротка <…> Я, право, считаю себя достойной всей красоты мира…» И в том же письме: «Это (т. е. заграничное путешествие. – Л.П .) решено».

Они побывали и в Италии, и во Франции, и в Германии, увидели «всю красоту» как мира европейской природы, так и мира искусства – готические соборы, музеи, театры… Не только Сергей, но и Марина в это время, очевидно, не пишет ничего, кроме писем. (Впрочем, может быть, что-то до нас не дошло, но наверняка немного.)

Слабый здоровьем, Сергей и во время свадебного путешествия умудрился поболеть. Его письма к сестрам резко отличаются от писем Марины – бодрых, радостных. И Франция-то ему не нравится, и итальянцы. Он видит какие-то чудные, страшноватые сны. И на душе тоска… от того, что никак не может понять, чего же ему больше хочется: побыть еще в Европе или возвращаться в Россию.

Они вернулись в начале мая 1912 года – к открытию Музея изящных искусств – детищу Ивана Владимировича Цветаева. А в сентябре у молодых супругов родился первенец – дочь Ариадна. Имя выбрала Марина, по собственному признанию, «от романтизма и высокомерия». Несмотря на протесты мужа (он любил русские имена), отца (любившего имена простые), друзей (считавших, что это «салонно»). «Ариадна! – Ведь это ответственно», – говорили близкие. «Именно потому», – отвечала Цветаева. И в вопросах воспитания она всегда будет настаивать на своем, редко считаясь с мнением мужа, хотя он любил дочь не меньше жены.

Первые годы брака – самые счастливые в их совместной жизни. Об этом говорят и стихи, и письма. Цветаева восхищается мужем, воспевает его красоту («…огромные глаза цвета моря», «аквамарин и хризопраз / Сине-зеленых, серо-синих, /Всегда полузакрытых глаз», «жест царевича и льва»). Сравнение со львом не случайно. Лев – символ царственности и силы – прозвище, данное Мариной мужу, в котором она видит олицетворение всех мужских качеств: мужественности, жертвенности, благородства. («Вашего полка – драгун, / Декабристы и версальцы».)

Всегда откровенная в стихах, Цветаева не устает говорить о своем счастье:

Да, я, пожалуй, странный человек,

Другим на диво!

Быть, несмотря на наш двадцатый век,

Такой счастливой!

Не слушая о тайном сходстве душ,

Ни всех тому подобных басен,

Всем говорить, что у меня есть муж,

Что он прекрасен!..

……………………………………………………

Я с вызовом ношу его кольцо!

– Да, в Вечности – жена, не на бумаге. —

Его чрезмерно узкое лицо

Подобно шпаге.

Безмолвен рот его, углами вниз,

Мучительно-великолепны брови.

В его лице трагически слились

Две древних крови.

Он тонок первой тонкостью ветвей.

Его глаза – прекрасно-бесполезны! —

Под крыльями распахнутых бровей —

Две бездны.

В его лице я рыцарству верна,

– Всем вам, кто жил и умирал без страху! —

Такие – в роковые времена —

Слагают стансы – и идут на плаху.

Цветаева свято верила, что все сказанное в стихах сбывается. (Недоумевала, как это Ахматова могла позволить себе такие строчки: «Отними и ребенка, и друга, / И таинственный песенный дар».) Как же она сама могла написать такое? Упоенная собственным счастьем, не думала, что «роковые времена» когда-нибудь настанут? Через три недели в Сараеве убьют наследника австро-венгерского престола Франца Фердинанда и начнется Первая мировая война, которая не обойдет и Сергея Эфрона. «Плаха» его ждет еще не скоро, но сказанное в горделивых и радостных стихах в счастливые дни молодости сбудется самым страшным образом… Увы, поэт часто оказывается пророком.

О том, что стихотворение «Да, я, пожалуй, странный человек…» не «литература», а ее подлинные чувства, ее стихотворный «дневник» («Мои стихи – дневник», – утверждала сама Цветаева), свидетельствует и запись о муже в «настоящем» дневнике, сделанная буквально за несколько дней до появления стихотворения. Слова, которые, возможно, послужили прозаическим «подстрочником» – «Красавец. Громадный рост; стройная, хрупкая фигура; руки со старинной гравюры; длинное, узкое ярко-бледное лицо, на к<отор>ом горят и сияют огромные глаза – не то зеленые, не то серые, не то синие, – и зеленые, и серые, и синие. Крупный изогнутый рот. Лицо единственное и незабвенное под волной темных, с темно-золотым отливом, пышных, густых волос. Я не сказала о крутом, высоком, ослепительно-белом лбе, в к<отор>ом сосредоточились весь ум и все благородство мира, к<а>к в глазах – вся грусть.