Мама, или Самое настоящее письмо на Земле - Женя Т.
Когда заканчивается трасса, заезжаем в лес, едем по кочкам, прогалинам, лужам, траве, глубоким следам от шин. Над нами небо — бескрайнее, вокруг — ольфакторный фейерверк: сырая и сухая земля, стоячая вода, хвоя, трава душистая и трава резковатая, пыль, следы шин и от дороги, соль от пота над верхней губой, головокружительно чистый воздух и твой, я не знаю, какой именно, собственный неповторимый запах.
Останавливаемся — ты чернику заметила, глаз-алмаз, выросший на лоне природы, влюбивший в себя все село и всю столицу, каждую сирую березу, весь пух местных тополей и дым торфяных рассветов. Спешиваемся.
— Попробуйте, она такая сладкая! — собираешь нам с Марией в руки пару сочных кисловатых горстей. Обожаю чернику. И тебя — ты везде ее найдешь. И обожаю то, какой искрой твои глаза горят тут, в Подмосковье.
Доезжаем до озера — в память врезалась его аквамариновая чистая голубизна да зелень, мой восторг от прозрачной воды, задорный визг плескающихся малышей, прыгающие с деревянного трамплина в воду подростки, раскидистые деревья на берегу, почти песок у кромки, но мы не там. Мы где трава, разложили на ней старенькое покрывало — только для взрослых, ибо детям дела мало, купаться лишь бы до синих губ. Я плаваю в прохладной воде, представляя себя актрисой в рекламе духов, тихо шепчу какие-то слова будто на французском, вожу руками под толщей воды, танцую. Ты читаешь книжку, время от времени проводишь взглядом по верхушкам деревьев. Ешь огурцы.
декабрь, 2022
Все спокойно лишь когда я пью, мама. Нет, я прекрасно, конечно, чувствую себя и без бокала-банки — так я деятельная, продуктивная, собранная, мыслящая, но везде лейтмотивом идиотские мысли о несуществовании, об искусственности мира, людей, а еще о войне, гонениях, убийствах, обысках. Хорошо не думать, просто напиться и балдеть, как в той песне. Я смотрю порой на него, самого близкого любимого, и ничего внутри не отзывается у Меня, истинной, далекой — а у меня, той, которая здесь, целый ворох любовей и жертв ему. Мы с тобой говорили об этом, помнишь, ты сказала, что ты тоже такая — без особой какой-то привязанности. И что делать? Ты нашлась, что ответить: просто дай человеку любить тебя и быть с тобой рядом, и сама будь в том же, насколько можешь.
Я точно знаю свою дозу: 2–3 коктейля или пара бокалов красного, чуть больше белого, одна бутылка пива или сидра — вот тебе и нейролептик. Превысила — будь добра, кани в лету, охуей от жизни и от себя, которой нет и не было.
Как же я хотела бы отказаться от своего надчувствования, от этих своих глубин, в которых тону день ото дня — и я все время мечтаю о том часе, когда забудусь, захлебнусь наконец. Этого ты, наверное, не поймешь, скажешь, очередной модный загон… Но где-то внутри ты знаешь, как это.
Я знаю, почему мы все пьем. И почему алкоголизм — нет-нет, не переживай, это размышления лишь, я все еще не алкоголик — передается от одного поколения к следующему. Это ведь самая банальная семейная травма, и где ей еще быть повсеместно, как не сплошь по всей земле матушки-России… Это чтобы утишить и призабыть ненадолго. Ты сильно от этого пострадала — дедушка да папа повеселили тебя вдоволь. Но ты и сама «нет» не скажешь — тебя понежит бутылка мальбека, в которой ты потопишь на вечер пятницы свое одиночество, свои умерщвленные амбиции, свою страстную любовь, свои потери и утраты. Влажным размашистым блеском упадет на самое тебя твой взгляд — не плачь, мама. Я понимаю тебя, это жизнь такая, что никак по-другому.
февраль, 2003
Один эпизод про горькую улыбку — остро, больно и до любви сквозь сердце.
Глухая приморская зима. Папа в академии в Москве. У нас же как-то резко похолодало, потемнело, все замело, на стекла окон спустился непроглядный мрак. А ты оставила его комбинезон на балконе.
Сижу на темном скрипучем немного диване и листаю какую-то книжку. Ты вдруг говоришь «Агни, Агни, папа приехал!» Я поднимаю непонимающие глаза, мысль в которых где-то далеко-далеко от Находки, стужи этой и тьмы. Однако же — удивленная. С балкона выходишь ты и держишь перед собой за лямки папин замерзший вкрай комбинезон — так, будто и впрямь человек вышагивает. Я смеюсь, но немножко в смятении: так приехал папа или нет?.. Нет. И ты улыбаешься, в глазах — инородный влажный блеск.
декабрь, 2022
Се, мы обречены быть в этом, мама, обречены быть такими. Се, я возвращаюсь к тебе. Закольцевалось, замкнулось — а привиделось, глупой, что жизнь — спираль, отнюдь, мама, это — беспощадное кольцо без конца и начала, злюще сдавливающее глотку, да с такой силой, что наружу просятся органы, вены и хлыщет кровь из всех щелей.
Я, мама, знаю, что несу за собой вас, как вы несли меня всю жизнь. Мы неразрывное с вами одно — посему нет у меня меня.
Закольцевалось и заждалось — найдет, где бы я ни была, а у тебя, мама, глаза и слова, буквы даже — грустные, тебе тоже очень-очень жаль. Мы все ни при чем, никакого выбора не было — это кольцо во всем виновато. Мы обречены быть не с теми, не там, несчастными — или, напротив, радоваться. Каждый круг.
Только бы возвращать себя так же легко, как удалось в этот раз.
декабрь, 2022
Быть веселой мне удается с трудом. Люблю этот свой вайб, когда тащит, смешить — но когда читаешь, что снова двоих непризывных забрали, что настроение, по словам чистенького Собянина, боевое, все куда-то отваливается, обваливается, в первую очередь, нижняя часть лица — в небытие, из которого хрен достанешь.
Знаешь, кажется порой, что жертвенность — это как ходить по лезвию и все равно упасть: если пожертвую я и соглашусь на разлуку, чтобы самой потом вернуться, буду чувствовать себя долбанной героиней и нет-нет да и смотреть презрительно на его какие-то будущие решения, а если пожертвует он, то я сама буду уязвима, добавится, кроме
