Перекрестное опыление - Владимир Александрович Шаров
Отец сделал несколько снимков, написал довольно большой материал и, отвезя его в газету, был отправлен на новое задание. Еще несколько дней его не было, а затем, когда он вернулся в расположение корпуса, ему было велено срочно ехать в штаб фронта, который размещался километрах в пятидесяти от них в каком-то средних размеров польском городе, названия его я не запомнил. Не зная за собой серьезных провинностей, никаких бед от этой поездки отец не ждал, но, как оказалось, напрасно.
Командовал фронтом более чем известный маршал Жуков, а начальником отцовской газеты был другой Жуков, чином поменьше, простой подполковник. В штабе фронта отца перехватил адъютант маршала и немедля повел к самому Георгию Константиновичу. Штаб размещался в красивом, конца XIX века, здании гимназии, командующий фронтом – в директорском кабинете, за толстыми, с двух сторон обитыми кожей и войлоком дверьми. И вот, из-за этих дверей, через которые не должны были проникать даже крики играющих на перемене детей, отец услышал трехэтажный мат «старшего» Жукова, обращенный к Жукову– младшему, где единственными печатными словами были: «Убью!.. Расстреляю мерзавца!..»
Адъютант доложил маршалу, что Шаров доставлен, после чего его немедля ввели в кабинет. Там он услышал все то, что доносилось из-за закрытой двери, и еще много другого, и рассказывал, что испугался поначалу не очень сильно лишь потому, что не понимал, все не мог взять в толк, в чем же он, собственно говоря, виноват. Однако постепенно суть стала проясняться.
Оказывается, у Сталина с американцами, которые читали и нашу фронтовую прессу, вплоть до корпусных газет, было соглашение – делить ракетные заводы, подобные тому, который обнаружил отец, и все, что на них было: чертежи, документацию, станки и сами ракеты, строго пополам. А делать это мы никак не желали. И вот Жуков орал, что отец – шпион, предатель, который раскрыл важнейшую государственную тайну, и за это он, Жуков, его сейчас расстреляет. И здесь отец говорил, что, конечно, на войне от жизни до смерти никакого расстояния нет и быть не может, и все равно, происшедшее показалось ему настолько несправедливым, нелепым, что ни с того, ни с сего он ляпнул совершенно глупую в тех обстоятельствах фразу: «Без суда не имеете права…»
Жуков от удивления, что кого-то он не может расстрелять тогда, когда этого хочет или считает нужным, что при нем поминают какой-то суд, хмыкнул и осекся. После чего вполне миролюбиво заключил: «Ну, ладно, майор, если эта газета к союзникам не попадет, будем считать, что тебе крупно повезло, а если попадет – не обессудь…» На этом аудиенция была окончена. Еще два месяца отец молился, чтобы газета с его материалом не добралась до американцев, и добавлял, кивнув в мою сторону, что, по всем данным, молитва была услышана.
* * *Тридцать восьмой год… Еще продолжается страшная волна арестов. Отец после возвращения из Арктики спецкор «Известий» по науке. Он едет к Абраму Берлину, знаменитому чумологу, который создает новые действенные вакцины против чумы и, как повелось среди врачей еще с прошлого, XIX века, испытывает их на себе. Некоторые из этих испытаний, наверняка в нарушение строжайших инструкций, он проводит в квартире, где живёт в Москве. В эту квартиру отец и приезжает, собираясь писать статью для газеты.
Берлин и его помощница, по воспоминаниям отца, красивая молодая женщина (для дальнейшего рассказа эта деталь не лишняя) демонстрируют ему пробирки с блохами – носителями бактерий чумы. Одну из пробирок помощница даже открывает: пробирка глубокая, и ни одного шанса выбраться из нее у блох нет. Тем не менее когда она, уже снова закупорив пробирку, пересчитывает блох, выясняется, что их не двенадцать, как должно быть, а одиннадцать. Берлин и она раз за разом перепроверяют счет, но среди скачущих тварей все равно недостача.
Все трое – Берлин, помощница, отец – раздеваются догола и сначала долго ищут блоху друг на друге, потом сантиметр за сантиметром тщательно ощупывают каждый шов одежды (блохи обычно прячутся именно там), пытаясь найти беглянку. Все «на взводе», потому что хорошо понимают, что такое эпидемия чумы во многомиллионном городе. Но беглую блоху найти не удается. Тогда отец звонит ответственному секретарю газеты, рассказывает, что произошло, и в подробностях объясняет возможные последствия. От того же ответственного секретаря он получает приказ закрыть – по возможности наглухо – все окна и двери и никому никуда не выходить. Через полчаса у дверей квартиры Берлина дежурят два чекиста-охранника и начинается их недельное заточение – срок инкубационного периода, за который станет ясно, не заболели ли они сами чумой и не может ли от них болезнь пойти дальше. Еду в течение этого времени со всеми мыслимыми предосторожностями им просовывают в щель почтового ящика.
В этой истории замечательно следующее: режим, который правил в стране, с начала и до конца жил выдуманными делами, процессами, обвинениями. Когда же случалось что-то реальное, власть прятала концы в воду с таким усердием, будто сама была организатором, виновником всего этого. История, которая могла закончиться большой трагедией, о которой знал не только ответственный секретарь «Известий», но и Лубянка, приславшая к квартире, где жил Берлин, часовых, не попала ни в одну самую подробную сводку происшествий, что каждый день в обязательном порядке поступали на стол Сталина.
Конец рассказа такой: вакцина от чумы всё-таки была создана. Она оказалась очень хорошей и спасла жизнь миллионов людей. А что сталось с блохой, как и куда она пропала, так и осталось загадкой.
* * *Тоже тридцать восьмой год. Осень. Отец отправлен спецкором «Известий» в Ростов-на-Дону. В то время спецкоры главных партийных газет – «Правды» и «Известий» – были немалой номенклатурой, не только «рупором», но и своего рода «оком» Кремля по всей стране. Во всяком случае, известно, что Сталин и члены Политбюро читали эти газеты от корки до корки. И вот отца везут в дом ростовского обкома – большое, недавно возведенное шестиэтажное здание – выбирать жилье. На каждом этаже всего по две квартиры. С порученцем из обкома они поднимаются пешком – лифта нет – на верхний, шестой этаж. Обе квартиры опечатаны НКВД. Порученец, сам чекист, не обращая внимания на пломбы своего ведомства, распахивает первую квартиру. Отец, стоя на лестничной площадке, говорит: «Нет». То же самое происходит со следующей квартирой и дальше на пятом этаже, четвертом, третьем, втором и первом.
Отец позже, до конца своей трехлетней командировки в
